На мой чикагский вкус, знакомые Теи были слишком толстыми и чудаковатыми. Время от времени она поясняла, кто из них кто, порой озадачивая меня. Так, лысый старик немец оказался бывшим танцором; рядом с ним сидел ювелир с блондинкой-женой родом из Канзаса; спутник пятидесятилетней художницы был ковбоем, а вот этот — известный гомосексуалист. Беседовавшая с нами очень неглупая женщина, как мне показалось, поглядывала на меня крайне неодобрительно, и я подумал сперва, что она злится, поскольку я занял место Смитти. Женщину эту звали Нетти Килгор, и, как выяснилось, она была вовсе не злой, неприветливой только с виду и к тому же большой выпивохой. Смитти же, как оказалось, и в грош не ставила. Да, многих странных людей я знал, но чтобы избрать странность своей жизненной позицией — такого мне еще не встречалось. Иностранцы, обитавшие в этом городе, составляли не то Гринвич-Виллидж, не то Монпарнас — словом, что-то в этом роде. Среди прочих здесь обосновались польский репатриант, австриец с бородой, Нетти Килгор, два писателя-ньюйоркца: одного звали Уайли Моултон, другого — просто Игги, — с ними соседствовал и молодой мексиканец, чей отец владел таксопарком, где можно было взять напрокат и лошадь. Мужчина, сидевший рядом с Игги, оказался вторым мужем первой жены Игги. Он носил фамилию Джепсон и являлся внуком исследователя Африки. Обстановка была самая экзотическая, и мы, еще не пришедшие в себя после постели, сразу в нее окунулись, усевшись рядышком. Почти так же, как посетители бара, меня развлекал и сидевший в клетке большеглазый цепохвостый медведь, которому я скармливал картофельные чипсы.

Мне льстило, когда окружающие считали, что орел — моя собственность. Конечно, я отнекивался, говорил:

— О нет, его хозяйка — Тея!

Но все, видимо, полагали, что только мужчина может справиться с такой огромной птицей. Все, за исключением смуглого парня по имени Талавера, заявившего, что ему известно, какая опытная дрессировщица Тея. Вмешательство в беседу этого Талаверы мне не понравилось, да и сам он отличался от всех присутствующих, к странности которых мне было трудно привыкнуть. Рядом с Талаверой сидел мужчина с шишкой на голове, подпирая щеку пухлой, белой и мертвенной, как голенище сапога, рукой. Далее располагалась Нетти Килгор, затем красноглазый Игги и мужчина, которого я мысленно прозвал Этельредом Нерешительным, — Бабушка Лош, да и Эйнхорн, любили придумывать прозвища, и я перенял у них эту привычку. Следующим был Уайли Моултон, писатель-фантаст, — длинноволосый, с большим животом, мягким лицом и темными веками. У него были мелкие зубы, а испачканные табаком пальцы, казалось, могли гнуться в обратную сторону.

Во многих из присутствующих ощущалось азартное и не слишком благое стремление вскарабкаться по отвесным кручам, дабы противопоставить себя другим и выделиться из общей массы.

— Стало быть, вы собираетесь ловить этих страхолюдин с помощью орла? — спросил Моултон.

— Да, собираемся, — спокойно подтвердила Тея.

В ней была похвальная решительность, незыблемое желание отстаивать свои замыслы и взгляды во всей их совокупности, не уступая чужому мнению из желания ладить с людьми.

— Терпеть не могу притворяться, — говорила она.

— Однако притворяешься, — парировал я. -

Оркестр на zocalo прямо под нами опять грянул со всей силой и оглушительностью, воздух содрогался от маршевых ритмов. Уже смеркалось, прогуливающимся по площади молодым людям надо было спешить, и темп флирта увеличился, наращивая обороты, приобретая даже оттенок какой-то отчаянной лихости. В воздух взметнулись фейерверки. Скрипка слепого музыканта огласила площадь скрежетом и подвываниями. В соборе ударил колокол, торжественно и печально, на секунду заглушив разговоры. Люди в баре умолкли, пили пиво и текилу, заедая ее на изящный мексиканский манер солью, которую слизывали с пальца, и дольками лайма.

Когда за колокольным звоном уже можно было расслышать слова, Тея принялась уговаривать Моултона помочь нам с репортажами для журнала.

— Мне это сейчас не с руки, — отвечал тот. — Работать только на Николайдеса для меня выгоднее. — Николайдесом звался редактор дешевого еженедельника, в котором сотрудничал Моултон. — Мне в прошлом месяце предложили взять интервью у Троцкого, так я отказался — нет уж, лучше мне на Николайдеса работать. А еженедельные публикации, знаете, все силы отбирают.

Я чувствовал, что переговорить Моултона невозможно — он так и сыпал словами из своего неистощимого запаса. Моултон только и ждал повода пустить их в ход.

— Но ведь раньше вы писали такого рода статьи, — сказала Тея, — и можете научить нас.

— Полагаю, мистер Марч далек от писательства.

— Именно, — подтвердил я.

Таким образом он пытался выведать род моих занятий. Впрочем, ему, наверно, было известно, что определенных занятий в жизни я не имел, по крайней мере таких, о которых смог бы открыто объявить этим людям, если и не практическим, то, на мой взгляд, стремящимся ими стать. Моултон улыбнулся мне не без приветливости. Вокруг глаз у него пролегли морщинки, придавшие ему удивительное сходство с толстой кумушкой-соседкой из моего детства.

— Ну, коли уж вам так приспичило, то, может быть, Игги вам посодействует?

С Игги Моултон приятельствовал, но этот совет следовало воспринимать только как шутку, поскольку Игги специализировался исключительно на леденящих кровь историях для «Док Сэвидж» и «Триллер за триллером». Писать что-либо другое он давно отвык.

Мне нравился Игги Блейки. Настоящая его фамилия была Гуревич, но в ней отсутствовала англосаксонская звучность, которой отличались имена его героев. «Гуревич» был забыт, а «Блейки» так и не стал реальностью, почему Игги и остался просто «Игги», целиком и полностью. Он имел вид завсегдатая бильярдной или ловкого шулера, и веяло от него, наряду с несомненной энергией, некой моральной изворотливостью и нечистоплотностью. Он был в трикотажной рубашке и купленных в китайском магазине сандалиях с веревочными подошвами. Очень худой, но круглолицый и румяный, с нечистыми складками плохо выбритого подбородка, тусклыми и налитыми кровью зелеными глазами, придушенным голосом и не всегда внятной речью, он производил не слишком благоприятное впечатление, и надо было обладать недюжинной проницательностью и знанием людей, чтобы разглядеть в нем человека безобидного, вовсе не являющегося ни распространителем наркотиков, ни скупщиком краденого, ни мелким грабителем и хулиганом. Внешность в данном случае вводила в заблуждение.

Что же до молодого Талаверы, то он меня интриговал и я не знал, как к нему отнестись. Он не сводил с меня оценивающего взгляда, и это меня смущало — я как бы начинал видеть себя его глазами: смуглого, длинноволосого, по-художнически растрепанного. Я чувствовал себя по-дурацки, что не мешало мне в отместку разглядывать и оценивать его. Я был еще неопытен, и потому у меня не вызвало подозрений странное тяготение этого молодого человека к иностранцам, в особенности женщинам, мне не пришло в голову слово, которым искони именуют подобных юношей, слоняющихся возле кафе «Джилли» во Флоренции или маячащих на верхней площадке фуникулера на Капри в ожидании знакомства с голландскими или датскими девушками. Но знай я лучше эту сторону жизни, возможно, и ошибся бы, отнеся к подобным субъектам и Талаверу, потому что он представлял собой более сложный тип. Он был очень красив и походил на киноактера Рамона Наварро величественным благородством и вместе с тем нежностью черт. Говорили, что по образованию он горный инженер, но никогда не работал по специальности, поскольку не имел нужды работать — его обеспечивал богатый отец. Сам же Талавера занимался спортом.