Она сглотнула. Воспоминания никогда не приходят при пробуждении сразу. Сонная нега дает передышку, прежде чем снова позволить реальному миру ворваться в мысли. Несколько минут неведения – но как же они хороши, когда за окном кто-то в семь утра играет для нее музыку. Эта музыка и сгладила возвращение памяти. И еще негромкое ворчание Робера в колыбельке, что стояла у ее кровати. Аньес протянула руку, коснувшись бортика, и наконец встала, потому что все равно пора. И сына тоже пора кормить. Ночи были у них на двоих, тогда как дней не оставалось совсем. Она протянула руку, попробовав пеленку под ребенком, и там, как ни странно, оказалось сухо. Робер обыкновенно мочился под утро, а потом оглашал весь дом криком, и не поймешь так просто – победным или возмущенным, это лишь Аньес знала, что в действительности – исключительно призывающим к порядку, что вполне справедливо.

Но сейчас сухо, и глазки тоже сухие. Внимательно следят за ней, будто боятся что-нибудь упустить. Или, может быть, это гармоника привлекла его внимание, вот и помалкивает, пытаясь разобраться, нравится ему или нет. Аньес не понимала, что из предположений верно. Лишь улыбнулась сыну в ответ на невысказанное, подняла на руки, отчего он загудел ей в ухо, и ласково шепнула: «Поглядим на солнце? А?»

А потом шагнула к окну, отодвинув в сторону белую занавеску, да так и замерла, открыв рот и глядя вниз, на улицу, на дорогу, на черно-белый Остин, опершись на капот которого, стоял человек в военной форме и играл мелодию на губной гармошке. Играл ей. Теперь уже без сомнений.

Она едва слышно охнула и прижалась губами к щеке сына. Его кожа пахнула по-особому, как пахнет только у детей. Он снова что-то проворчал, а она чувствовала лишь, что колотится сердце, а грудь стягивает волнением, но вместе с тем приходит и великое облегчение. Лионец приехал. После того, что случилось накануне, Лионец ее приехал. Так рано, будто бы вовсе не спал.

 И словно открытию ее вопреки, чтобы прибить к земле, чтобы унять ликование, в голове многократно отдавалось его негромкое в ночной темноте индокитайское: «Спи. Я двое суток не спал».

Плевать. Будь она хоть единственной, эта минута, плевать!

Аньес метнулась к колыбельке и уложила назад Робера, который на удивление не стал возмущаться. А затем помчалась в коридор. В квартире было еще тихо, мать еще отдыхала, и на другой половине совсем не слышались звуки музыки с улицы, но слышался негромкий отзвук ее шагов по паркету. Все правильно. Не для других это утро, а для нее. Для нее!

Босые ноги – в ботинки. На тонкую сорочку, совсем без раздумий, – узенькое пальто по фигуре с косой линией пуговиц от Диора, ее последняя совершенно сумасшедшая покупка, которую и носить некуда, повсюду в форме. И денег на нее нет – она никогда не умела тратить, но зарабатывать иногда получалось.

А потом стремглав вниз, на дорогу, к Юберу. К его роскошному Остину и гармонике, мимо изумленных глаз совершенно сонного Вокье. У старика было утро удивительных наблюдений. Мало того, что на улице кто-то забавляется в этакую рань, так еще и молодая мадам де Брольи чуть свет в таком странном виде мчится наружу. А ведь он никогда за все годы не видел ее такой, даже после плена, хотя тогда казалось, что она прилетела с Луны и кожа у нее теперь зеленая. Не могло же заключение у вьетов пройти без следа!

Впрочем, до умозаключений консьержа Аньес не было ровным счетом никакого дела. Наверное, она даже не заметила его, поворачивая ручку двери и переступая порог дома, чтобы оказаться на высоком крыльце.

Скрип петель. Тяжелый хлопок. И мелодия обрывается. У них глаза – предназначены друг для друга. Их взгляды оказываются настолько крепко сцеплены, будто бы только так и можно, а иначе – уже неправильно.

И Юбер медленно убирает от губ гармонику, на которой до этого не совсем умело, но так от души играл. Аньес спускается шаг за шагом к нему, не глядя под ноги, не боясь поскользнуться. И наконец-то – рядом. Руку протяни – вот он.

- Никогда бы не подумала, что ты играешь на чем-то еще, кроме моих нервов, - дрожащим и почему-то испуганным голосом произнесла она.

- Да я забыл все давно, - ответил он, кажется, немного смутившись. – Меня когда-то научил один американец.

- Вы служили с ним вместе?

- Да, в июне сорок четвертого. Я присоединился к тем ребятам в Сен-Ло, мы и познакомились. Мое путешествие через бокажи[1] – длинная история, но когда-нибудь я обязательно тебе ее расскажу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Она часто закивала ему, как если бы не было на свете ничего важнее и интереснее, чем то, как Юбер шел среди крестьянских бокажей, которые по плечу оказались лишь американским «Шерманам»[2]. Жаль, что он этого так никогда ей и не поведал. Не успел. Времени оставалось уже слишком мало для подобных разговоров, но, к счастью, это им было еще неведомо.

- А про американца расскажешь? – спросила она зачем-то.

- Нечего рассказывать, погиб еще в Нормандии, тогда же. Он как-то озвучил мысль, которая по сей день не дает мне покоя. Самое лучшее в войне – после боя понять, что остался жив. Он всегда играл что-то незамысловатое после сражений. Нельзя, командир орет, а он играет, как дурак.

- Гармошка – его?

- Нет, моя. Его – с ним и закопали. Я после уже раздобыл и очень мало умею.

- Достаточно, чтобы произвести впечатление.

- Ты замерзнешь. Утро холодное, ты замерзнешь.

- А ты здесь сколько уже стоишь?

- Ты ведь без машины сегодня, - криво усмехнулся Юбер. – Кто-то же должен довезти тебя до форта, еще не хватало автобусом добираться. Аристократкам, вроде тебя, не полагается. И еще я не отказался бы от кофе, если сегодня твое предложение все еще актуально.

- Какое из всех?

- Быть друзьями.

- У тебя не получится.

- Но, по крайней мере, я смог бы ухаживать за тобой. Я никогда за тобой не ухаживал. Я ни разу ни за кем не ухаживал.

- Не может быть! – охнула Аньес, уставившись на него, впервые сознавая, кто он, как жил, и почему сейчас сказал эти слова.

- Некогда было, - пожал Юбер плечами и за этим жестом вдруг снова проскользнуло необъяснимое смущение. – И ты не представляешь себе, насколько я этим испорчен.

Она негромко рассмеялась, а после отважилась и взяла его за руку. Руки у него оказались ледяные, чуть влажные, кто еще из них замерз-то? Ей было тепло. Возле него ей было тепло даже с голыми ногами в армейских ботинках.