в российском обществе до влияния западноевропейской философской мысли. Цель нашей статьи состоит в том, чтобы привлечь внимание к одному из факторов, под влиянием которых создавались образы женственности в культуре Серебряного века, — а именно к дискурсу международных отношений, который включал в себя репрезентации отношений России со странами Запада.

Для этого мы используем материал двух периодов отечественной истории — Первой мировой войны и холодной войны, — которые значительно отличаются друг от друга по многим параметрам, однако имеют общую черту. Это было время, когда Россия определяла себя через противопоставление Западу в условиях конфронтации с западными державами: с Германией в начале прошлого столетия и с США — в его середине[1377]. Заметную роль в этом противопоставлении играло контрастирование маскулинностей «своих» и «чужих». Репрезентации германской и американской маскулинности мы проанализируем на источниках, которые были направлены на массовую аудиторию (и тем самым выполняли в немалой степени функцию орудия пропаганды), а именно на материалах философской публицистики периода Великой войны и советского кинематографа холодной войны.

Методология

Но вначале охарактеризуем используемые методологические подходы. Прежде всего, это концепция онтологической безопасности. Как подчеркивает Дж. Митцен, онтологическая безопасность представляет собой безопасность не тела, но самости, т. е. представлений субъекта (индивидуального или коллективного) о том, кем этот субъект является, — что оказывает влияние на его поведение[1378]. Онтологическая безопасность — это базовая потребность, не менее значимая, чем физическая безопасность[1379].

Далее, это концепция границ Ф. Барта. Сами содержательные компоненты культуры в значительной степени определяются необходимостью установления границ между сообществами, которые, в свою очередь, выступают обязательным компонентом коллективной идентичности. Границы создаются при помощи диакритиков (или «символических пограничников») — элементов культуры, отбираемых самими членами группы для подчеркивания своих отличий от окружающих[1380]. К «символическим пограничникам» можно отнести одежду, формы хозяйствования, язык, стиль жизни, обычаи, традиции и т. д.

Наконец, мы привлекаем положения гендерной теории. Н. Юваль-Дэвис обратила внимание на то, что гендерные маркеры также можно интерпретировать в качестве «символических пограничников», маркеров включения и исключения, принимающих участие в формировании коллективной идентичности путем отделения одного сообщества от другого[1381]. Эффективность гендерных маркеров определяется тремя важнейшими свойствами гендера. Прежде всего, способностью выступать в роли дифференцирующего признака, который используется в проведении символических границ между «своими» и «чужими». При этом стереотипные представления о качествах мужчин и женщин легко соотносятся с личным опытом человека и способствуют восприятию этих границ как едва ли не самых очевидных, а потому легитимных. Вторым свойством можно назвать апелляцию гендерного дискурса к природным свойствам человека, каковыми в традиционной картине мира воспринимаются половые различия, что также выступает одним из способов эссенциализации отличий «своих» от «чужих». Третьим свойством оказывается использование иерархических отношений между полами и внутри полов в качестве своеобразной матрицы, легитимирующей иные виды социального неравенства; именно благодаря вовлечению гендерного дискурса во властные отношения он становится неотъемлемой частью любого военного конфликта[1382], и в военной пропаганде образам маскулинности принадлежит особое место.

Германская маскулинность в философской публицистике Первой мировой войны

Кратко охарактеризуем основные черты философии пола Серебряного века. Интерес к философскому осмыслению проблем половых различий обозначился в отечественной культуре в конце XIX века. При этом необходимо особо отметить, что в софиологии Вл. С. Соловьева создаются предпосылки для того, чтобы Премудрость Божия стала отождествляться не только с Вечно-Женственным Бога, но и с Россией. Ценность женственности или тех качеств, которые ассоциировались с женским началом, подчеркивалась российскими авторами в работах по онтологии, гносеологии, философии человека, философии творчества[1383]. В философии истории акцентирование роли женственности включалось в критику проекта Просвещения, репрезентируемого как цивилизация не только западноцентричная и антропоцентричная, но и андроцентричная: именно избыточная мужественность объявлялась одной из причин кризиса цивилизации[1384]. В культуре Серебряного века широкое распространение получила идея женского мессианизма — спасительной миссии женщины, возрастания значения женского начала в мире[1385]. В контексте настоящей статьи особого внимания заслуживает то обстоятельство, что многие мыслители видели в этом подтверждение мессианской роли самой России, образ которой наделяли фемининными коннотациями. Те же черты, которые отличали ее от Запада и трактовались в западноцентричном дискурсе как признак ее отсталости, теперь воспринимаются как знак ее мессианского призвания и превосходства.

Особенно актуальной эта апология специфики России стала в годы Первой мировой войны, которую в российской философской публицистике расценивали как конфликт двух всемирно-исторических сил. Символические границы между Россией и Германией в этом противопоставлении создавались при помощи различных «символических пограничников», включая каноны маскулинности и фемининности.

В репрезентациях германской маскулинности, помимо привлечения приема символической демаскулинизации врага и акцентирования собственного мужества (что вполне традиционно для военной пропаганды)[1386], использовался и другой: Германии приписывалась избыточная мужественность, которая расценивалась как недостаток, а в образе «своих» подчеркивались фемининные черты. В. Ф. Эрн пишет о «глубинном расстройстве того, что может быть названо половым моментом национально-коллективной жизни» немецкого народа[1387]; Н. А. Бердяев — о «трагедии германизма» как «трагедии избыточной воли ‹…› слишком исключительно мужественной»[1388]; М. О. Меньшиков — о том, что немцы утрировали в себе предполагаемую добродетель мужества и довели ее до грубого шаржа[1389]. Репрезентации германской маскулинности как гипертрофированной позволяли реализовать функции образа врага: это укрепление коллективной идентичности, мобилизация, оправдание насилия, легитимация власти, предсказание скорой победы.

Среди тех характеристик, которые приписывались германской маскулинности, отметим прежде всего агрессивность, культ войны и насилия. Это давало основания маркировать ее как варварскую[1390], т. е. нецивилизованную и потому второсортную. «Звериная» — еще одна, близкая по смыслу, характеристика мужественности немцев[1391]; с ее помощью врагу отказывают в человечности.

Помимо анималистской формы дегуманизации, связанной с уподоблением представителей аут-группы животным, в военной пропаганде применяется и механицистская — сравнение с машиной, лишенной эмоций, сердца, души, индивидуальности[1392]. Использование этой модели включало в себя акцентирование такой черты германской культуры, как культ техники и рациональности. С. Л. Франк отмечает в немецком характере «равнодушие машины»[1393]: по его оценке, «основная черта того, что зовется „немецкими зверствами“, есть их обдуманность и методичность. ‹…› То, что характерно для немецкой жестокости, есть ее планомерность»[1394]. С. Н. Булгаков пишет о том, что Германия превратила человека в ретортного методического гомункула[1395]. Эрн, утверждая, что немецкий народ «возвел в догму аномалию отвлеченной мужественности», укоряет его в том, что теперь он стремится к «гордому предприятию: чистым насилием и одной лишь люциферической, отвлеченно-мужской техникой своей культуры захватить власть над народами и овладеть Землей»[1396]. Обратим внимание на характеристику «люциферическая»: как и в случае c обвинениями в культе насилия, германская модель маскулинности репрезентируется как чуждая христианству. Ее связь с