прежде. Живя в своих Охлопках и никуда не показываясь, он не знал, что делается в городе, и не подозревал о следствии, которое производилось над Рыбинским.

Между тем наставала зима. Никеша знал, что приближаются выборы, и отправился к Паленову напомнить об его обещании – попросить о помещении сына в гимназию на дворянский счет. Он застал Паленова раздраженным до высочайшей степени. Никеша робко поклонился. Паленов не обращал на него внимания.

– На выборы не изволите ли собираться? – осмелился он спросить после продолжительного молчания.

– Убирайся, братец ты… Не ходи ко мне, не показывай своей рожи, которая только раздражает меня…

– Батюшка, благодетель… Простите вы меня: в чем я провинился перед вами?…

– Пошел вон, говорят тебе… – закричал на него Паленов. – Я из-за тебя, скота, сделался общим посмешищем: мне показаться никуда нельзя по твоей милости… И вздумал в самом деле принимать участие в этаких скотах… На выборы ехать… На выборы… Пошел вон… Не надоедай.

Никеша печальный вышел и стал расспрашивать дворню о причине барского гнева. Абрам Григорьевич, страдавший больше всех от этого гнева, только ругнулся вместо всякого ответа на вопрос Никеши. Аристарх Николаевич, как секретарь своего господина, знавший в чем дело, объяснил ему, что Николай Андреевич вздумал было сверзить Рыбинского, да сила не взяла, значит, комплекции своей не выдержал – и остался при одном стыде… Дворянство все за Рыбинского стало, а не за нашего. Вот и буйствует…

Никеша, совершенно обескураженный, воротился домой. Через несколько времени он опять приехал было к Паленову, но его даже и не допустили к нему, а потом он узнал, что Паленов уехал в Москву, а Рыбинский выбран губернским предводителем.

Никеша сунулся было к некоторым прежним своим благодетелям, но все его встречали бранно, укорами и насмешками, никто не хотел слушать его оправданий; о милостях и неоставлениях нечего было и говорить. Приуныл бедный Осташков. Нужда его стала сильно допекать, а на беду и Наталья Никитична все хирела с той самой поры, как ее огорчило похищение хлеба.

Никеша подумал действовать через Юлию Васильевну, чтобы она вымолила ему прощение у Рыбинского. К тому же и деток надо было проведать: надо было пристроить как-нибудь Николеньку, который, с отъездом Паленова, остался без покровителя, и за квартиру его не было плачено месяца за два. Но в городе Никешу встретило новое нежданное горе. С отъезда в губернский город Рыбинский вдруг прекратил все сношения с Кострицкой: он воспользовался этим случаем, чтобы оборвать связь, которая начала тяготить его. Как ни ухищрялась Юлия Васильевна, какие ни принимала меры, чтобы опять сблизиться с Рыбинским, ничто не удавалось. Ни письма, ни личный приезд в губернский город, ничто не помогло. С отчаянием увидела Юлия Васильевна, что она оставлена. И снова нужда поселилась в ее роскошную квартиру, и снова начались ссоры и взаимные упреки между ею и мужем. Сашенька уже становилась в тягость. Ею не только не занимались, она была в загоне, и проводила все время в девичьей с Уляшкой, обносилась, оборвалась, не смела входить к постоянно сердитой мамаше, часто даже обедала в девичьей и не раз получала тукманки от Маши. Уляшка объяснила ей, что вся эта перемена произошла от того, что пока барыня любилась с Павлом Петровичем, так всего у них было много, была она и весела, и добра; а теперь разлюбил ее Павел Петрович – и ничего у нее не стало, и сама сделалась такая невеселая да сердитая.

Юлия Васильевна не захотела и видеть Осташкова, а его позвал к себе Иван Михайлович и, пьяный, грубо объявил ему, чтобы он брал дочь назад, что он уж хотел было отослать ему ее, да кстати сам приехал, что она надоела ему и жене, и они не могут больше ее воспитывать.

Залился было Никеша слезами, упал на колени, хотел просить, но Иван Михайлович вытолкал его вон, повторивши, чтобы он увез дочь, и погрозив ему в противном случае просто вытолкнуть ее на мороз. Саша обрадовалась отцу и бросилась к нему на шею, но он сурово оттолкнул ее от себя и с грустью заметил, что Сашенька не была уже нарядная барышня, как несколько месяцев назад. Он послал дочь к Юлии Васильевне проститься, надеясь, что авось либо она сжалится над ребенком. Юлия Васильевна допустила к себе названную дочку, обняла ее, поплакала над ее головою, вспомня, что она была свидетельницею ее счастливых дней, но когда Саша тоже заплакала, велела ей уйти и собираться ехать с отцом. Осташкова видеть не согласилась, но велела Маше отдать Сашеньке все ее платья и прибавила ей еще два своих старых теплых капота.

Николеньку Осташков нашел не в училище, а на базаре, торгующего калачами. Мещанка калачница, к которой он отдан был на квартиру, целых два месяца не получая за него никакой платы, сначала не знала, что с ним делать, а наконец надумала употреблять его для собственных послуг. Целый месяц уже он не ходил в училище: хозяйка нашла, что ему нечего попусту шляться туда, коли и денег за него не платят, видно, не по его рылу наука; а смотритель училища, который сначала был очень внимателен к нему, со времени падения Паленова счел себя освобожденным от обязанности заботиться о Николеньке. Толкнулся было Никеша к смотрителю с жалобой на хозяйку, но он с важностью объявил, что это не его дело, а что он с своей стороны даже не хочет и иметь в училище такого мальчика, за которого не платят деньги на квартире и который, будучи благородного происхождения, торговал на базаре калачами.

– Он у меня сидел на одной лавке с благородными детьми, которые видят у себя дома одни хорошие примеры… – сказал он. – Как же я пущу к ним мальчишку, который шляется по базарам, насмотрелся и наслушался там Бог знает чего… У меня благородные дети отделены от прочих, они составляют свою компанию, ваш был с ними, и теперь общество его может быть для них заразительно… Да и опять же я вижу – вам нечем его содержать… Нет, извольте, извольте его взять от меня… Я его исключаю из училища.

Усадивши ребятишек в сани и оплакивая свою горькую долю, потащился Никеша домой. Смирно сидели дети в санях, прижавшись друг к другу, радуясь свиданию после долгой разлуки, довольные, что возвращаются домой, и молча поглядывали друг на друга, не смея говорить, чтобы не рассердить мрачного и унылого отца, который изредка обращался к ним с бранью, как будто они были в чем виноваты.

– Вот