сам, может быть, уеду отсюда в Петербург… А я тебе вот что скажу… Если ты выйдешь замуж и проживешь с мужем год хорошо и как следует жене… не станешь дурачиться и выбросишь все из головы, даю тебе честное, благородное слово, что я тебя выпущу на волю со всем семейством… Ну, поди же с Богом… Ну, ну, прощай…

Усталая, истерзанная разнообразными впечатлениями дня, потрясенная наконец мыслью о вечной разлуке с Рыбинским и о возможности свидания с детьми, Параша не могла встать с пола: она почти лишилась чувств и по приказанию Рыбинского была выведена под руки из его кабинета.

Через несколько часов после этого Параша по-прежнему ехала в дальнюю деревню Рыбинского. Сопровождавшим ее было послано строжайшее предписание, немедленно выдать Парашу замуж за хорошего жениха и по ее выбору. Вместе с тем Рыбинский строго наказывал наблюдать за нею и не спускать с глаз, а в случае, если она опять скроется, немедленно уведомить его с нарочным. В то же время приказано было обходиться с Парашей как можно ласковее и снисходительнее.

Успокоившись насчет Параши, Рыбинский написал несколько строк Юлии Васильевне, в которых советовал ей быть покойной и рассказать мужу, что ее напугала какая-то сумасшедшая, которая оказалась принадлежащею Рыбинскому; на днях он обещал и сам приехать в город.

Ивану Кондратьевичу он объявил в коротких словах, что против него составляется заговор, в котором принимает участие сам губернатор, что, вероятно, будет прислан чиновник для следствия или секретного дознания; но что все это чистейший вздор, не стоящий того, чтоб на него обращать внимание, что он разобьет и сконфузит всех своих врагов. Ивана Кондратьевича он предупреждал, что на все вопросы, с которыми будет, может быть, обращаться к нему чиновник, он должен отзываться неведением.

– Вы отвечайте им всем только одно, что вы ничего не знаете, и посылайте ко мне… Пусть меня спрашивают… А я знаю уж, что мне надобно будет писать… Я им покажу, что значит задевать меня… Пусть потребуют… Это неслыханное дело: назначать следствие над дворянином, предводителем, по жалобе какого-нибудь дурака и по доносу известного враля, не потребовавши даже предварительно объяснения… Я их на этой штуке поймаю… Я все дворянство подниму на ноги… Предводитель не простой дворянин… Да я и того не позволю оскорбить, если он моего уезда… Ну, поезжайте же домой… На Прасковью находят припадки сумасшествия… Вы так и в городе говорите об этом.

– Это вчера моя жена первая-с Юлию Васильевну надоумила… Так ей вдруг в голову пришло сказать… С ее слов уж и Юлия Васильевна стали так говорить.

– Что ж… Это совершенно справедливо… Я в этом сегодня окончательно убедился… Еще не была ли она сверх этого и пьяна?

– Очень может статься-с!

– Очень может быть… Да, вы свезите кстати вот эту записку к Кострицкому и отдайте ему ее завтра, утром, пораньше.

Рыбинский писал к лесничему: «Любезный друг, Иван Михайлыч. Вчера мой письмоводитель прислал ко мне мою девку, которая, в пьяном виде или в припадке помешательства, которое на нее иногда находит, говорят, напугала до обморока добрейшую Юлию Васильевну. Извинись, пожалуйста, перед нею за меня, хотя я, впрочем, нисколько не виноват во всей этой неприятности, и успокой ее. Я хотел было отправить эту женщину в сумасшедший дом, но из сострадания к ее детям, которые бы остались без надзора, отправил ее к ним в дальнюю мою деревню под надзор старосты. Притом эти припадки случаются с нею редко и вследствие продолжительного пьянства, которому она подвержена. Я бы и сам приехал успокоить Юлию Васильевну, но в настоящее время никак не могу: пропасть дела и предстоят необходимые разъезды. Итак до свидания. Твой Рыбинский.

Р.S. Вероятно, эта история сильно взволнует глупые головы наших уездных кумушек и возбудит сплетни, а потому, при случае, объясни, в чем дело, и достоверность своих слов можешь засвидетельствовать как, документом, даже этим самым письмом моим».

Рыбинский знал Ивана Михайловича и был уверен, что после этого письма он не захочет слушать никаких намеков и рассказов о происшествии на бульваре, а в случае надобности даже грудью отстоит пред клеветниками безукоризненность отношений Рыбинского к его жене.

– Да, вот еще что: вызовите ко мне Осташкова, отца, чтобы явился непременно завтра, да напишите вызов задним числом, дня четыре назад. Напишите, чтоб он явился ко мне для объяснения по жалобе на него сына его, Никанора Осташкова. Пошлите же сию минуту, чтобы завтра утром он был здесь… Ну, теперь все.

Распорядившись таким образом и почти совершенно успокоенный, Рыбинский лег спать и проспал на другой день долго. Когда он проснулся, ему доложили, что его дожидаются двое Осташковых: отец и дядя Никеши. Харлампий Никитич сам изъявил желание сопровождать брата, чтобы защитить его в случае надобности перед предводителем, а кстати представиться ему и пожаловаться на оскорбление, нанесенное ему Паленовым. Рыбинский тотчас же велел их позвать к себе. Александр Никитич думал, что предводитель на него накинется, будет бранить и требовать, чтобы он возвратил сыну хлеб; но вышло совсем напротив: Рыбинский принял его очень ласково и покровительственно.

– Но я ведь вызывал только тебя, – старик, спросил он, – зачем же ты привел брата?

– Я сам пожелал: так как я отставной офицер и здешний дворянин… и по своей болезни не имел еще возможности явиться, то почел долгом представиться… Честь имею рекомендоваться, отставной поручик Харлампий Осташков, здешнего уезда потомственный дворянин… – Харлампий Никитич расшаркался. Он не был еще вполне пьян и вследствие того мог выражаться довольно ясно.

– Очень приятно познакомиться, – отвечал Рыбинский с улыбкою. – Вы, значит, приехали сюда совсем, чтобы поселиться на родине?…

– Точно так-с… По своей болезни… И желаю служить по выборам… Окажите ваше милостивое содействие… Никешка негодяй, и он мог меня оклеветать пред вами, но я не такой… Служил честно и во всей справедливости… Не оставьте… так как ваше покровительство и рекомендация много может значить между дворянами…

– Ну, об этом мы после поговорим… – отвечал Рыбинский, смеясь в душе над поручиком, – а вот сначала: что ты мне скажешь, старик, по жалобе твоего сына: он мне жаловался, что ты отнял у него его хлеб, который он посеял?

– Точно-с, – отвечал Александр Никитич. – Да ведь земля вся моя, и вот братцова, покаместь мы живы… А Никанор ведь еще не отделен бумагой… Он только теткиной долей может владеть… Как же он без спроса, силой взял да засеял нашу землю?… Опять же вот братец пришел, а он, Никанор, не только чтобы принять дядю,