Он вспомнил, что в этот день назначены похороны КатериныИвановны, и обрадовался, что не присутствовал на них. Настасья принесла емуесть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его быласвежее, и он сам спокойнее, чем в эти последние три дня. Он даже подивился,мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошелРазумихин.

– А! ест, стало быть, не болен! – сказал Разумихин, взялстул и сел за стол против Раскольникова. Он был встревожен и не старался этогоскрыть. Говорил он с видимою досадой, но не торопясь и не возвышая особенноголоса. Можно бы подумать, что в нем засело какое-то особое и дажеисключительное намерение. – Слушай, – начал он решительно, – мне там черт свами со всеми, но по тому, что я вижу теперь, вижу ясно, что ничего не могу понять;пожалуйста, не считай, что я пришел допрашивать. Наплевать! Сам не хочу! Самтеперь все открывай, все ваши секреты, так я еще и слушать-то, может быть, нестану, плюну и уйду. Я пришел только узнать лично и окончательно: правда ли,во-первых, что ты сумасшедший? Про тебя, видишь ли, существует убеждение (ну,там, где-нибудь), что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен.Признаюсь тебе, я и сам сильно был наклонен поддерживать это мнение, во-первых,судя по твоим глупым и отчасти гнусным поступкам (ничем не объяснимым), аво-вторых, по твоему недавнему поведению с матерью и сестрой. Только изверг иподлец, если не сумасшедший, мог бы так поступить с ними, как ты поступил; аследственно, ты сумасшедший…

– Ты давно их видел?

– Сейчас. А ты с тех пор не видал? Где ты шляешься, скажимне, пожалуйста, я уж к тебе три раза заходил. Мать больна со вчерашнего днясерьезно. Собралась к тебе; Авдотья Романовна стала удерживать; слушать ничегоне хочет: «Если он, говорит, болен, если у него ум мешается, кто же емупоможет, как не мать?» Пришли мы сюда все, потому не бросать же нам ее одну. Досамых твоих дверей упрашивали успокоиться. Вошли, тебя нет; вот здесь она исидела. Просидела десять минут, мы над нею стояли, молча. Встала и говорит:«Если он со двора выходит, а стало быть, здоров, и мать забыл, значит,неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как подачки, выпрашивать».Домой воротилась и слегла; теперь в жару: «Вижу, говорит, для своей у него естьвремя». Она полагает, что своя– то это Софья Семеновна, твоя невеста, илилюбовница, уж не знаю. Я пошел было тотчас к Софье Семеновне, потому, брат, яхотел все разузнать, – прихожу, смотрю: гроб стоит, дети плачут. СофьяСеменовна траурные платьица им примеряет. Тебя нет. Посмотрел, извинился ивышел, так и Авдотье Романовне донес. Все, стало быть, это вздор, и нет тутникакой своей, вернее всего, стало быть, сумасшествие. Но вот ты сидишь ивареную говядину жрешь, точно три дня не ел. Оно, положим, и сумасшедшие тожеедят, но хоть ты и слова со мной не сказал, но ты… не сумасшедший! в этом япоклянусь. Прежде всего не сумасшедший. Итак, черт с вами со всеми, потому чтотут какая-то тайна, какой-то секрет; а я над вашими секретами ломать головы ненамерен. Так только зашел обругаться, – заключил он, вставая, – душу отвести, ая знаю, что мне теперь делать!

– Что же ты теперь хочешь делать?

– А тебе какое дело, что я теперь хочу делать?

– Смотри, ты запьешь!

– Почему… почему ты это узнал?

– Ну, вот еще!

Разумихин помолчал с минуту.

– Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда,никогда ты не был сумасшедшим, – заметил он вдруг с жаром. – Это так: я запью!Прощай! – И он двинулся идти.

– Я о тебе, третьего дня кажется, с сестрой говорил,Разумихин.

– Обо мне! Да… ты где же ее мог видеть третьего дня? – вдругостановился Разумихин, даже побледнел немного. Можно было угадать, что сердцеего медленно и с напряжением застучало в груди.

– Она сюда приходила, одна, здесь сидела, говорила со мной.

– Она!

– Да, она.

– Что же ты говорил… я хочу сказать, обо мне-то?

– Я сказал ей, что ты очень хороший, честный и трудолюбивыйчеловек. Что ты ее любишь, я ей не говорил, потому она это сама знает.

– Сама знает?

– Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился, что бы со мной нислучилось, – ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их тебе,Разумихин. Говорю это, потому что совершенно знаю, как ты ее любишь и убежден вчистоте твоего сердца. Знаю тоже, что и она тебя может любить, и даже, можетбыть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, – надо иль не надо тебезапивать.

– Родька… Видишь… Ну… Ах, черт! А ты-то куда хочешьотправиться? Видишь: если все это секрет, то пусть! Но я… я узнаю секрет… Иуверен, что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и что ты один всеи затеял. А впрочем, ты отличнейший человек! Отличнейший человек!..

– А я именно хотел тебе прибавить, да ты перебил, что ты этоочень хорошо давеча рассудил, чтобы тайны и секреты эти не узнавать. Оставь довремени, не беспокойся. Все в свое время узнаешь, именно тогда, когда надобудет. Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху,воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет.

Разумихин стоял в задумчивости и в волнении и что-тосоображал.

«Это политический заговорщик! Наверно! И он наканунекакого-нибудь решительного шага – это наверно! Иначе быть не может и… и Дунязнает…» – подумал он вдруг про себя.

– Так к тебе ходит Авдотья Романовна, – проговорил он,скандируя слова, – а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, чтовоздуху надо больше, воздуху и… и стало быть, и это письмо… это тоже что-нибудьиз того же, – заключил он как бы про себя.

– Какое письмо?

– Она письмо одно получила, сегодня, ее очень встревожило.Очень. Слишком уж даже. Я заговорил о тебе – просила замолчать. Потом… потомсказала, что, может, мы очень скоро расстанемся, потом стала меня за что-тогорячо благодарить; потом ушла к себе и заперлась.

– Она письмо получила? – задумчиво переспросил Раскольников.

– Да, письмо; а ты не знал? Гм.

Они оба помолчали.

– Прощай, Родион. Я, брат… было одно время… а впрочем,прощай, видишь, было одно время… Ну, прощай! Мне тоже пора. Пить не буду.Теперь не надо… врешь!

Он торопился; но, уже выходя и уже почти затворив за собою дверь,вдруг отворил ее снова и сказал, глядя куда-то в сторону:

– Кстати! Помнишь это убийство, ну, вот Порфирий-то:старуху-то? Ну, так знай, что убийца этот отыскался, сознался сам идоказательства все представил. Это один из тех самых работников, красильщики-то,представь себе, помнишь, я их тут еще защищал? Веришь ли, что всю эту сценудраки и смеху на лестнице, с своим товарищем, когда те-то взбирались, дворник идва свидетеля, он нарочно устроил именно для отводу. Какова хитрость, каковоприсутствие духа в этаком щенке! Поверить трудно; да сам разъяснил, сам во всемпризнался! И как я-то влопался! Что ж, по-моему, это только гений притворства инаходчивости, гений юридического отвода, – а стало быть, нечему особенноудивляться! Разве такие не могут быть? А что он не выдержал характера исознался, так я ему за это еще больше верю. Правдоподобнее… Но как я-то, я-тотогда влопался! За них на стену лез!