– Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал и почему тебя этотак интересует? – с видимым волнением спросил Раскольников.

– Ну вот еще! Почему меня интересует! Спросил!.. А узнал яот Порфирия, в числе других. Впрочем, от него почти все и узнал.

– От Порфирия?

– От Порфирия.

– Что же… что же он? – испуганно спросил Раскольников.

– Он это отлично мне разъяснил. Психологически разъяснил,по-своему.

– Он разъяснил? Сам же тебе и разъяснял?

– Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперьдело есть. Там… было одно время, что я подумал… Ну да что; потом!.. Зачем мнетеперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без винапьян теперь, ну да прощай; зайду, очень скоро.

Он вышел.

«Это, это политический заговорщик, это наверно, наверно! –окончательно решил про себя Разумихин, медленно спускаясь с лестницы. – Исестру втянул; это очень, очень может быть с характером Авдотьи Романовны.Свидания у них пошли… А ведь она тоже мне намекала. По многим ее словам… исловечкам… и намекам все это выходит именно так! Да и как иначе объяснить всюэту путаницу? Гм! А я было думал… О господи, что это я было вздумал. Да-с, этобыло затмение, и я пред ним виноват! Это он тогда у лампы, в коридоре, затмениена меня навел. Тьфу! Какая скверная, грубая, подлая мысль с моей стороны!Молодец Николка, что признался… Да и прежнее теперь как все объясняется! Этаболезнь его тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, ещев университете, какой он был всегда мрачный, угрюмый… Но что же значит теперьэто письмо? Тут, пожалуй, что-нибудь тоже есть. От кого это письмо? Яподозреваю… Гм. Нет, это я все разузнаю».

Он вспомнил и сообразил все о Дунечке, и сердце его замерло.Он сорвался с места и побежал.

Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулсяк окну, толкнулся в угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и… селопять на диван. Он весь как бы обновился; опять борьба – значит, нашелся исход!

Да, значит нашелся исход! А то уж слишком все сперлось изакупорилось, мучительно стало давить, дурман нападал какой-то. С самой сцены сМиколкой у Порфирия начал он задыхаться без выхода, в тесноте. После Миколки втот же день была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не так, как бымог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально! Разом! Иведь согласился же он тогда с Соней, сам согласился, сердцем согласился, чтотак ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов? Свидригайловзагадка… Свидригайлов беспокоит его, это правда, но как-то не с той стороны. ССвидригайловым, может быть, еще тоже предстоит борьба. Свидригайлов, можетбыть, тоже целый исход; но Порфирий дело другое.

Итак, Порфирий сам еще и разъяснял Разумихину,психологически ему разъяснял! Опять свою проклятую психологию подводить начал!Порфирий-то? Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколкавиновен, после того, что между ними было тогда, после той сцены, глаз на глаз,до Миколки, на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного?(Раскольникову несколько раз в эти дни мелькалась и вспоминалась клочками всяэта сцена с Порфирием; в целом он бы не мог вынести воспоминания.) Были в товремя произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты,обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходилодо таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть спервого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать самую основу егоубеждений.

А каково! Даже Разумихин начал было подозревать! Сцена вкоридоре, у лампы, прошла тогда не даром. Вот он бросился к Порфирию… Но скакой же стати этот-то стал его так надувать? Что у него за цель отводить глазау Разумихина на Миколку? Ведь он непременно что-то задумал; тут есть намерения,но какие? Правда, с того утра прошло много времени, – слишком, слишком много, ао Порфирии не было ни слуху ни духу. Что ж, это, конечно, хуже…» Раскольниковвзял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Первый день, во все это время,он чувствовал себя, по крайней мере, в здравом сознании. «Надо кончить сСвидригайловым, – думал он, – и во что бы то ни стало, как можно скорей: этоттоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел». И в это мгновение такаяненависть поднялась вдруг из его усталого сердца, что, может быть, он бы могубить кого-нибудь из этих двух: Свидригайлова или Порфирия. По крайней мере, онпочувствовал, что если не теперь, то впоследствии он в состоянии это сделать.«Посмотрим, посмотрим», – повторял он про себя.

Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулсяс самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту.Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он тольковздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как жеэто он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»

– Не ждали гостя, Родион Романыч, – вскричал, смеясь,Порфирий Петрович. – Давно завернуть собирался, прохожу, думаю – почему незайти минут на пять проведать. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот однупапиросочку, если позволите.

– Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, – усаживал гостяРаскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право,сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонкивыскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху сразбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страхпройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него.Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.

«Ну, говори же, говори же, – как будто так и хотеловыпрыгнуть из сердца Раскольникова. – Ну, что же, что же, что же ты неговоришь?»

– Ведь вот эти папироски! – заговорил, наконец, ПорфирийПетрович, кончив закуривать и отдыхнувшись, – вред, чистый вред, а отстать немогу! Кашляю-с, першить начало, и одышка. Я, знаете, труслив-с, поехал намедник Б—ну, – каждого больного minimum по получасу осматривает; так дажерассмеялся, на меня глядя: и стукал, и слушал, – вам, говорит, между прочим,табак не годится; легкие расширены. Ну, а как я его брошу? Чем заменю? Непью-с, вот вся и беда, хе-хе-хе, что не пью-то, беда! Все ведь относительно,Родион Романыч, все относительно!

«Что же это он, за свою прежнюю казенщину принимается, чтоли!» – с отвращением подумалось Раскольникову. Вся недавняя сцена последнего ихсвидания внезапно ему припомнилась, и тогдашнее чувство волною прихлынуло к егосердцу.

– А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и незнаете? – продолжал Порфирий Петрович, осматривая комнату, – в комнату, в этусамую, входил. Тоже, как и сегодня, прохожу мимо – дай, думаю, визитик-то емуотдам. Зашел, а комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей недоложился – вышел. Не запираете?