– Ну да, во-вторых? (Раскольников все еще задыхался.)

– Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себяобязанным вам объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем пачечто искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, ипришел к вам с открытым и прямым предложением – учинить явку с повинною. Этовам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, – потому с плеч долой.Ну что, откровенно или нет с моей стороны?

Раскольников подумал с минуту.

– Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: однапсихология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперьошибаетесь?

– Нет, Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею.Черточку-то эту я и тогда ведь нашел-с; послал господь!

– Какую черточку?

– Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперьи права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь ужвсе равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше будет,Родион Романыч!

Раскольников злобно усмехнулся.

– Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну, будья даже виновен (чего я вовсе не говорю), ну, с какой стати мне к вам являться сповинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?

– Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и несовсем будет на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что заавторитет? Я, может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не всеже мне вам так взять да и выложить, хе! хе! Второе дело: как какая выгода? Даизвестно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы когдаявитесь-то, в какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже на себяпреступление принял и все дело спутал? А я вам, вот самим богом клянусь, так«там» подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всюэту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу, такчто ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, посовести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое словосдержу.

Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долгодумал и, наконец, опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная.

– Эх, не надо! – проговорил он, как бы уже совсем нескрываясь с Порфирием. – Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!

– Ну, вот этого-то я и боялся! – горячо и как бы невольновоскликнул Порфирий, – вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.

Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.

– Эй, жизнью не брезгайте! – продолжал Порфирий, – много еевпереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!

– Чего впереди много будет?

– Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите иобрящете. Вас, может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то…

– Сбавка будет… – засмеялся Раскольников.

– А что, стыда буржуазного, что ли, испугались? Это можетбыть, что и испугались, да сами того не знаете, – потому молодо! А все-таки невам бы бояться али там стыдиться явки с повинною.

– Э-эх, наплевать! – презрительно и с отвращением прошепталРаскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно хотелкуда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.

– То-то наплевать! Изверились, да и думаете, что я вам грубольщу; да много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да истыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло,это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой подлец! Покрайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведьвас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишкивырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, – если тольковеру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно ужевоздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте.Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю, что не веруется, – а вылукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, –прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Ятолько верую, что вам еще много жить. Знаю, что вы слова мои как рацею теперьпринимаете заученную; да, может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; длятого и говорю. Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другуютеорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!Еще бога, может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего ибережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого предстоящегоисполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг, такуж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требуетсправедливость. Знаю, что не веруете, а, ей-богу, жизнь вынесет. Самому послеслюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!

Раскольников даже вздрогнул.

– Да вы-то кто такой, – вскричал он, – вы-то что за пророк?С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчестваизрекаете?

– Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек,пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но ужсовершенно поконченный. А вы – другая статья: вам бог жизнь приготовил (а ктознает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, чтовы в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то с вашим-тосердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не вовремени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу преждевсего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой Шиллер? И бьюсьоб заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А что ж, может быть,и в самом деле подольщаюсь, хе! хе! хе! Вы мне, Родион Романыч, на слово-то,пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте вполне, – это уж такоймой норов, согласен; только вот что прибавлю: насколько я низкий человек инасколько я честный, сами, кажется, можете рассудить!

– Вы когда меня думаете арестовать?

– Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять.Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.

– А ну, как я убегу? – как-то странно усмехаясь, спросилРаскольников.

– Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит –лакей чужой мысли, – потому ему только кончик пальчика показать, как мичмануДырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории ужбольше не верите, – с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко итрудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздухусоответственного, ну а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без насвам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок – ну месяц, ну два, нутри посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как,пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете, что придете сповинною. Я даже вот уверен, что вы «страданье надумаетесь принять»; мне-то наслово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, РодионРоманыч, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, затознаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, неубежите, Родион Романыч.