– Мне Разумихин сейчас говорил, что вы и теперь обвиняетеНиколая и сами Разумихина в том уверяли…

Дух у него захватило, и он не докончил. Он слушал вневыразимом волнении, как человек, насквозь его раскусивший, от самого себяотрекался. Он боялся поверить и не верил. В двусмысленных еще словах он жадноискал и ловил чего-нибудь более точного и окончательного.

– Господин-то Разумихин! – вскричал Порфирий Петрович, точнообрадовавшись вопросу все молчавшего Раскольникова, – хе! хе! хе! Да господинаРазумихина так и надо было прочь отвести: двоим любо, третий не суйся. ГосподинРазумихин не то-с, да и человек посторонний, прибежал ко мне весь такойбледный… Ну, да бог с ним, что его сюда мешать! А насчет Миколки угодно ли вамзнать, что это за сюжет, в том виде, как то есть я его понимаю? Перво-напервоэто еще дитя несовершеннолетнее, и не то чтобы трус, а так, вроде как быхудожника какого-нибудь. Право-с, вы не смейтесь, что я так его изъясняю. Невинени ко всему восприимчив. Сердце имеет; фантаст. Он и петь, он и плясать, он исказки, говорят, так рассказывает, что из других мест сходятся слушать. И вшколу ходить, и хохотать до упаду оттого, что пальчик покажут, и пьянствоватьдо бесчувствия, не то чтоб от разврата, а так, полосами, когда напоят,по-детски еще. Он тогда вот и украл, а и сам этого не знает; потому «коли наземле поднял, что за украл?». А известно ли вам, что он из раскольников, да ине то чтоб из раскольников, а просто сектант; у него в роде бегуны бывали, исам он еще недавно целых два года в деревне у некоего старца под духовнымначалом был. Все это я от Миколки и от зарайских его узнал. Да куды! просто впустыню бежать хотел! Рвение имел, по ночам богу молился, книги старые, «истинные»читал и зачитывался. Петербург на него сильно подействовал, особенно женскийпол, ну, и вино. Восприимчив-с, и старца, и все забыл. Известно мне, егохудожник один здесь полюбил, к нему ходить стал, да вот этот случай и подошел!Ну, обробел – вешаться! Бежать! Что ж делать с понятием, которое прошло внароде о нашей юридистике! Иному ведь страшно слово «засудят». Кто виноват! Вотчто-то новые суды скажут. Ох, дал бы бог! Ну-с; в остроге-то и вспомнился,видно, теперь честной старец; Библия тоже явилась опять. Знаете ли, РодионРоманыч, что значит у иных из них «пострадать»? Это не то чтобы за кого-нибудь,а так просто «пострадать надо»; страдание, значит, принять, а от властей – тактем паче. Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге, напечи по ночам все Библию читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем,да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякойобиды с его стороны. Да и как кинул-то: нарочно на аршин мимо взял, чтобыкакого вреда не произвести! Ну, известно, какой конец арестанту, который соружием кидается на начальство: и «принял, значит, страдание». Так вот, я иподозреваю теперь, что Миколка хочет «страдание принять» или вроде того. Это янаверно, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я знаю. Что, недопускаете, что ли, чтоб из такого народа выходили люди фантастические? Дасплошь. Старец теперь опять начал действовать, особенно после петли-топрипомнился. А впрочем, сам мне все расскажет, придет. Вы думаете, выдержит?Подождите, еще отопрется! С часу на час жду, что придет от показанияотказываться. Я этого Миколку полюбил и его досконально исследую. И как бы выдумали! Хе! хе! на иные-то пункты весьма складно мне отвечал, очевидно, нужныесведения получил, ловко приготовился; ну а по другим пунктам просто как в лужу,ничегошечко не знает, не ведает, да и сам не подозревает, что не ведает! Нет,батюшка Родион Романыч, тут не Миколка! Тут дело фантастическое, мрачное, делосовременное, нашего времени случай-с, когда помутилось сердце человеческое;когда цитуется фраза, что кровь «освежает»; когда вся жизнь проповедуется вкомфорте. Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут виднарешимость на первый шаг, но решимость особого рода, – решился, да как с горыупал или с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногамипришел. Дверь за собой забыл притворить, а убил, двух убил, по теории. Убил, даи денег взять не сумел, а что успел захватить, то под камень снес. Мало былоему, что муку вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчикзвонил, – нет, он потом уж на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этотколокольчик идет, холоду спинного опять испытать потребовалось…. Ну, да это,положим, в болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает,людей презирает, бледным ангелом ходит, – нет, уж какой тут Миколка, голубчикРодион Романыч, тут не Миколка!

Эти последние слова, после всего прежде сказанного и такпохожего на отречение, были слишком уж неожиданны. Раскольников весь задрожал,как будто пронзенный.

– Так… кто же… убил?.. – спросил он, не выдержав,задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точноуж так неожиданно и он был изумлен вопросом.

– Как кто убил?.. – переговорил он, точно не веря ушамсвоим, – да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с… – прибавил он почтишепотом, совершенно убежденным голосом.

Раскольников вскочил с дивана, постоял было несколько секунди сел опять, не говоря ни слова. Мелкие конвульсии вдруг прошли по всему еголицу.

– Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, – пробормоталкак бы даже с участием Порфирий Петрович. – Вы меня, Родион Романыч, кажется,не так поняли-с, – прибавил он, несколько помолчав, – оттого так и изумились. Яименно пришел с тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.

– Это не я убил, – прошептал было Раскольников, точноиспуганные маленькие дети, когда их захватывают на месте преступления.

– Нет, это вы-с, Родион Романыч, вы-с, и некому боль-ше-с, –строго и убежденно прошептал Порфирий.

Они оба замолчали, и молчание длилось даже до странностидолго, минут с десять. Раскольников облокотился на стол и молча ерошил пальцамисвои волосы. Порфирий Петрович сидел смирно и ждал. Вдруг Раскольниковпрезрительно посмотрел на Порфирия.

– Опять вы за старое, Порфирий Петрович! Все за те же вашиприемы: как это вам не надоест в самом деле?

– Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бытут находились свидетели, а то ведь мы один на один шепчем. Сами видите, я не стем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет – вэту минуту мне все равно. Про себя-то я и без вас убежден.

– А коли так, зачем вы пришли? – раздражительно спросилРаскольников. – Я вам прежний вопрос задаю: если вы меня виновным считаете,зачем не берете вы меня в острог?

– Ну, вот это вопрос! По пунктам вам и отвечу: во-первых,взять вас так прямо под арест мне невыгодно.

– Как невыгодно! Коли вы убеждены, так вы должны…

– Эх, что ж, что я убежден? Ведь все это покамест моимечты-с. Да и что я вас на покой-то туда посажу? Сами знаете, коли самипроситесь. Приведу я, например, уличать вас мещанинишку, а вы ему скажете: «Тыпьян аль нет? Кто меня с тобой видел? Я тебя просто за пьяного и принимал, даты и был пьян», – ну, что я вам тогда на это скажу, тем паче что ваше-то ещеправдоподобнее, чем его, потому что в его показании одна психология, – что егорылу даже и неприлично, – а вы-то в самую точку попадаете, потому что пьет,мерзавец, горькую и слишком даже известен. Да и сам я вам откровеннопризнавался, уже несколько раз, что психология эта о двух концах и чтовторой-то конец больше будет, да и гораздо правдоподобнее, а что, кроме этого,против вас у меня пока и нет ничего. И хоть я вас все-таки посажу и даже сам вотя пришел (совсем не по-людски) вам обо всем вперед объявить, а все-таки прямовам говорю (тоже не по-людски), что мне это будет невыгодно. Ну-с, во-вторых, япотому к вам пришел…