Ему хотелось рыдать за нее, за них за всех.

– Госпожа…

– Они убили Каве. Наши соплеменники, Дара. Они растерзали его на улице, как звери. – Ее голос горестно оборвался, налитые кровью глаза увлажнились.

Каве. Даре показалось, будто земля уходит у него из-под ног. Они с визирем часто спорили, но Каве был отцом Джамшида, решительным и беспощадным защитником их племени.

И за это дэвы убили его. Дара не представлял себе более губительной потери для Манижи.

Она покачала головой:

– Они схватили меня и собирались связать, приговаривая, что я должна сама все понимать. Что никто не хочет причинить мне боль – ведь я их благословенная Нахида, но пришло время мужчинам, которые лучше знают, взять все в свои руки. В руки Кахтани, – добавила она, выплевывая его имя. – И, если бы не Аэшма, они бы преуспели.

– Мне очень жаль. – Дара не знал, что еще сказать.

– В этом я даже не сомневаюсь. – Она вперилась в него взглядом. – Они знали. Они точно знали, как вывести тебя из строя, и все из-за твоего поведения в больнице.

Дара попытался пройти вперед, перешагивая через тела.

– Бану Манижа…

– Нет. – Приказ прозвучал как пощечина. – Афшин, ты мне очень дорог. Но сейчас твое неуместное чувство вины совсем некстати.

Чувство вины. Она думает, что это вину я сейчас чувствую?

Дверь в задней части площадки отворилась, и сердце у Дары ухнуло в пятки. Иртемида и один из его юных рекрутов в четыре руки держали связанного Мунтадира с кляпом во рту. Эмир был избит: синяки и кровоподтеки покрывали его голую грязную кожу, бороду отрубили.

Но даже тогда, когда его поставили на колени перед Манижей, в его глазах горел вызов. Он смотрел на нее с нескрываемой ненавистью.

Дара вдруг понял, что у них не было ни единого шанса. Каве верно сказал в тот холодный день в горах: Мунтадир оставался Гезири до мозга костей, невзирая на свой образ придворного повесы. Они убили его народ, его отца, и Мунтадир нанес ответный удар, в деталях распланировав их уничтожение, и ни на минуту не прекращая улыбаться.

Дару заново охватил ужас.

– Послы джиннов…

– Скрылись, – ответила Манижа. – Попрятались по своим секторам, как крысы, прежде чем ифриты успели их поймать. Они тоже были в этом замешаны. Все до единого. Теперь ты понимаешь, Афшин? Мы не можем доверять никому. Ни дворянам. Ни джиннам. Никому, кто когда-либо кланялся Гасану. Все они отравлены. Все заражены. – Она наклонилась и схватила Мунтадира за волосы. – А ты – болезнь. Взгляни на своих союзников, аль-Кахтани. Рад, что на твоих руках стало еще больше крови?

Мунтадир молча взирал на мертвых.

Дара видел, как Манижа все больше распаляется от надменного молчания эмира.

– Молчишь? Мы действительно не более чем пешки для тебя, не так ли? Соблазнить одного, жениться на другой. Убивать нас, пытать, сокрушать, а потом, когда мы наконец дадим отпор, стравить друг с другом. – Она вырвала кляп у него изо рта. – Все твои друзья мертвы. Каждый дэв, кто когда-либо проводил время в твоем обществе. Каждый, кто, по слухам, наслаждался твоим обществом. Ни о чем не жалеешь?

Мунтадир поднял на нее глаза:

– Жалею, что не видел, как ты рыдала, пытаясь собрать Каве по частям.

Дара готов был поклясться, что весь дворец задрожал от ее гнева.

– Яблочко от яблони, – прошипела она. – Эгоистичная, ядовитая змея. – Манижа кивнула солдатам: – Держите его крепко. Если пескоплав считает слезы слабостью, значит, он не будет возражать, если я навсегда лишу его возможности плакать.

При этих словах отвага Мунтадира испарилась. Он извивался ужом в руках солдат, и Дара заметил, с каким жестоким торжеством Иртемида обхватила его голову и зажала рот рукой, лишая возможности сопротивляться. Жажда мести Иртемиды его вовсе не удивляла – Дара сам усердно разжигал в ней эту жажду за годы, проведенные в северной пустыне. Жажду, которая только усилилась, когда она смотрела, как ее друзья и возлюбленный погибают от рук брата Мунтадира, и когда ей угрожали смертью в больнице.

Но Дара отвел взгляд. Ему не нужно было смотреть. Крик Мунтадира вырвался достаточно громким даже из-под руки Иртемиды.

Манижа отступила назад, и Мунтадира отпустили. Эмир упал на колени, в агонии крича что-то по-гезирийски. Кровь хлестала из того места, где раньше находился его левый глаз.

– Второй я тебе пока оставлю, – холодно сообщила Манижа. – Я хочу, чтобы ты взглянул на свою сестру, когда я ее поймаю. Ее смерть станет последним, что ты увидишь.

Тут Дара снова подал голос:

– Бану Манижа, если ты убьешь принцессу, ее мать…

– О Хацет и ее послании я уже позаботилась. Я обо всем позаботилась, – она взглянула на него. – Ступай, Афшин. Ты еще не до конца оправился.

Она подняла руку, указывая на дверь. А потом сделала то, что должно было быть невозможным.

Манижа использовала магию.

Дверь за его спиной с грохотом распахнулась, и порыв ветра ударил его в грудь, уверенно подталкивая к выходу. Дара попятился, потрясенный и обманутый.

– Прости, Афшин. Но теперь я все буду делать по-своему.

Взгляд его матери был устремлен куда-то за тысячу миль.

– Я в это не верю. Этого не может быть. Не может, и все тут.

Джамшид так долго наворачивал круги по ковру, что у Али от наблюдения за ним начинала кружиться голова.

– Ах, ну, раз мы решили, что это невозможно, тогда, конечно же, Тиамат передумает устраивать нам потоп.

– Тогда иди и сам «вверься ей», бага Нахид. – Хацет свирепо посмотрела на Джамшида. – Анахид украла ее озеро, Нахиды вовлеки маридов себе в услужение – почему моя семья, мой сын, который никому из них не сделал ничего плохого, должен расплачиваться за это такой ценой?

Али молчал. Он не произнес ни слова с тех пор, как отказал Себеку у реки, позволив брату и сестре поведать Хацет, Ваджеду и Иссе обо всем, что произошло. Он не знал, что добавить, чтобы мать не расстраивалась еще больше, а мужчина, которого он называл дядей, не выглядел так, словно состарился на сто лет в одночасье. Ведь Али все считали безрассудным оптимистом, идеалистом, который никогда не сдавался.

Но здесь ничего нельзя было исправить.

Поэтому он молчал. Он уставился на свои руки, потрескавшиеся и сухие. Кожу щипало. По возвращении в замок Али стер ее в кровь, смывая с нее остатки влаги, все физические напоминания о мариде муссона, какие только мог.

Впрочем, это не имело значения. Али не мог повернуть время вспять и не мог забыть того, что он узнал.

Этого не может быть. Али поймал себя на том, что повторяет беспомощное отрицание матери. Он смирился с тем фактом, что его отец был готов превратиться в палача, которому Али не мог не противостоять. Но это, Боже… Себек выходил за пределы его понимания. Он был существом другой эры, другой стихии. Мира, требовавшего крови и жертвоприношений, которые Али справедливо отвергал.