на прощание: «Передай отцу, что я был бы рад с ним увидеться. Пусть приходит, мы с ним покатаемся на лодке и посетим монастыри».

Впрочем, на следующее утро, когда бывший дож покидал дворец, прежняя сила духа отчасти к нему вернулась. Его брат Марко спросил, не хочет ли он спуститься по маленькой крытой лестнице, которая вела прямо к боковым дверям, где ожидала лодка. «Нет, – ответил он. – Я спущусь по той же лестнице, по которой поднимался, чтобы принять звание дожа». Так он и поступил, а лодка доставила его к тому великолепному палаццо на первой излучине Гранд-канала, которое он когда-то построил для себя и которое по сей день носит его имя.

Неделю спустя, во время обедни на День Всех Святых в соборе Сан-Марко, его преемнику Паскуале Малипьеро сообщили, что Франческо Фоскари скончался. Дольфин упоминает, как переглянулись между собой при этом известии члены синьории, «прекрасно сознавая, что это они укоротили его жизнь»; и действительно, трудно усомниться в том, что причиной смерти Фоскари стало разбитое сердце. По-видимому, свою долю вины чувствовали все, и этим, возможно, объясняется несравненное великолепие государственных похорон, которых был удостоен покойный. Вдова Фоскари яростно протестовала против такой церемонии, заявив, что уже слишком поздно пытаться искупить те обиды, которые республика нанесла одному из самых своих достойных и преданных слуг. Но к ее возражениям не прислушались. В четверг 3 ноября в Зале Синьори ди Нотте, под первой аркой нижней аркады дворца, тело выставили для прощания при всех дожеских регалиях: в одеждах из золотой парчи, с мечом, со шпорами и даже в корно, которое снова надели ему на голову. Оттуда, следуя традиции, работники Арсенала пронесли гроб под золотым зонтом через Мерчерию и по деревянному мосту Риальто к церкви Санта-Мария-Глориоза деи Фрари. В числе двадцати гробоносцев шел Малипьеро, одетый как простой сенатор. Смысл этого жеста был ясен всем: Фоскари умер дожем.

Эту же фикцию (а это и впрямь была фикция) поддерживает его гробница, расположенная на почетном месте в стене церкви, непосредственно справа от главного алтаря. Она заслуживает внимательного рассмотрения – во-первых, как пример любопытного переходного этапа от готики к Возрождению, а во-вторых, потому что позднее она вдохновила Рёскина на одну из самых занимательных его диатриб[227]. Но куда более достойным памятником покойному дожу, несомненно, стал западный фасад Дворца дожей, выходящий на Пьяццетту: Фоскари достроил его от седьмой (считая с южного конца) колонны до угла собора и украсил новым парадным входом во внутренний двор – воротами Порта-делла-Карта.

Пусть гробница Фоскари и не блещет достоинствами, но Порта-делла-Карта – подлинный шедевр. Трудно представить себе более яркое выражение самого духа Венеции во всем ее позднеготическом великолепии, схваченном уже на исходе Средних веков; а поскольку период венецианской поздней готики в точности совпал с правлением Франческо Фоскари, кажется только естественным, что этот грандиозный портик украшен на уровне второго этажа статуей самого дожа в натуральную величину, преклонившего колени перед крылатым львом святого Марка[228]. Бесконечные войны, пустые сундуки, личное горе, омрачившее последние несколько лет его правления, и унижение, которым оно закончилось, – все это было забыто. Запомнились только победы: поверженные враги, широко раскинувшиеся границы, галеры и торговые суда, покорившие полмира, великолепие, яркие краски, пышность и блеск. Это было время, когда весь Дворец дожей облачился в узорчатый бело-розовый мрамор (одно из самых вдохновенных решений за всю историю архитектурного декора!); когда Гварьенто заканчивал свой гигантский (и ныне, увы, утраченный) «Рай» на стене нового Зала Большого совета; когда в Венеции – еще до падения Константинополя – оседали беженцы из всех уголков рассыпающейся империи, признававшие ее самым византийским городом Запада и привозившие с собой свои библиотеки, произведения искусства и новый дух просвещения и учености. Самый выдающийся из этих переселенцев, кардинал Виссарион, ранее был православным архиепископом Никейским; посетив со своим императором соборы в Ферраре и Флоренции, он остался в Италии, где стал князем католической церкви и одним из величайших духовных лиц своего времени. Вскоре после этого он подарил Венеции замечательное собрание книг, которое легло в основу будущей библиотеки Марчиана. Между тем старую церковь Сан-Бьяджо уже передали греческой общине (перебраться в новостройку Сан-Джорджо-деи-Греки им предстояло лишь в следующем столетии), укрепив тем самым репутацию города как центра религиозной терпимости, не имевшего себе равных во всем цивилизованном мире.

Впрочем, следует признать, что в других отношениях Венеция далеко отставала от многих итальянских городов. Она не могла похвастаться ни писателями, сопоставимыми с Данте, Петраркой или Боккаччо, ни гуманистами такого масштаба, как Леонардо Бруни, Леон Баттиста Альберта или Пико делла Мирандола. Даже в тех родах искусства, в которых она традиционно блистала, – в живописи, скульптуре и, прежде всего, светской готической архитектуре – все ее достижения за первую половину XV в. показались бы решительно старомодными искушенным молодым флорентийцам, воспитанным на работах Мазаччо и Брунеллески, Гиберти и Донателло. В больших городах Тосканы эпоха Возрождения уже близилась к своей кульминации, тогда как в Венеции она едва начиналась, и первые ее ростки были робкими и в основном не вполне удачными.

Такая инертность, нетипичная для Венеции, объяснялась несколькими причинами. Венецианцы были не мыслителями, а деятелями. Они полагались на эмпирический опыт и не доверяли абстрактным теориям. Гений их лежал в области зримых и осязаемых искусств, к которым позднее добавилась еще и музыка; он был обращен не столько к разуму, сколько к телесным чувствам. Из среды художников, ремесленников и купцов редко выходят великие поэты или философы. Ближе к концу столетия венецианцы в совершенстве овладели новорожденным искусством книгопечатания и тесно связанным с ним переплетным делом; однако на протяжении всей истории издавать книги у них получалось лучше, чем писать.

Кроме того, для Венеции византийская цивилизация всегда была куда роднее и ближе, чем культура материковой Италии; и можно предположить, что новая волна византийских влияний поначалу нашла в сердцах ее граждан гораздо более сочувственный отклик, чем гуманистические идеи, сыгравшие столь важную роль в культурном развитии Ломбардии и Тосканы. Но Византия умирала; и вскоре уже семенам Возрождения предстояло укорениться в Венеции точно так же, как и в других местах, и в положенный срок принести не менее богатые плоды.

26

Османская угроза

(1457 –1481)

Призыв «Ступайте!» так и не был услышан; быть может, призыв «Придите!» пробудит более искренний отклик…

Мы не намерены воевать. Мы будем подражать Моисею, который молился на горе, пока Израиль сражался с Амаликом. Будь то на носу корабля или на вершине