Берберова и Алешковский были знакомы (в начале 1980-х они встречались в Русской школе Миддлбери), но дошло ли до нее это двустишие, мне неизвестно. Однако если дошло, то Берберова вряд ли приняла его благосклонно. И дело, конечно, упиралось не в «содержание» (Алешковский писал о себе и собственном самоощущении, и спорить тут было в общем-то не о чем), а в «форму».

Берберовой было решительно не по вкусу пристрастие Алешковского к ненормативной лексике, которое, по свидетельству очевидцев, он охотно демонстрировал и в ее присутствии. Н. М. Камышникова-Первухина, многие годы преподававшая в Миддлбери, вспоминает, к примеру, такой эпизод:

Алешковский всегда шалил и говорил только матом. <…> Запомнился торжественный обед в честь Берберовой. По несчастью, их посадили рядом. И, сочтя, вероятно, Берберову белой костью, которая не снесет его резвости, он стал крыть густым матом прямо сходу, как бы будучи пьяным до невменяемости. <…> Самое смешное, что Нина Николаевна делает вид, что она просто слов этих НЕ ЗНАЕТ, и не обращает никакого внимания. Уж не помню, как его деликатно отсадили[1145].

Неудивительно, что, приезжая в Миддлбери, Берберова старалась свести общение с Алешковским к минимуму. Об этом пишет Юлия Богуславская, тесно общавшаяся с Берберовой в Русской школе:

Всё там же в Миддлбери как-то в моем присутствии зашел в ее квартирку без предупреждения популярный писатель – любитель носить криминальную маску. Он явно был настроен на «умный» разговор. Однако же Нина Николаевна без всякого смущения его резко осадила, сказав, что о встрече они не уславливались и что она постоянно занята. «Не выношу его прозу», – сказала она, едва за ним закрылась дверь [Богуславская 2005].

И хотя Богуславская не называет имени «популярного писателя», речь, очевидно, идет об Алешковском. Замечу, что Берберова в принципе не отличалась пуризмом. Она, например, положительно отнеслась к роману Эдуарда Лимонова «Это я, Эдичка» и с любопытством ждала его новых книг[1146]. Берберову не шокировал и первый роман Александра Зиновьева «Зияющие высоты», хотя второй его роман «Светлое будущее», где не было игр с ненормативной лексикой, ей понравился больше[1147].

Помимо Алешковского Берберова познакомилась в Миддлбери еще с одним литератором третьей волны – Василием Аксеновым. В своей книге «В поисках грустного бэби» Аксенов рассказывает, как по прибытии в 1980 году в Америку он вскоре услышал о Русской школе в Вермонте, где можно было встретить немало московских и ленинградских знакомых, а из «старых» эмигрантов – Берберову. Собственно, информация о том, что Берберова «которое лето проводит в Вермонте» [Аксенов 1987: 264], дала Аксенову существенный стимул наведаться в Русскую школу. Он, очевидно, уже был знаком с «Курсивом», о котором отзовется впоследствии так: «Это блестящая книга – не просто мемуары, а осмысление трагических разломов времени. Это высший класс»[1148].

Имя Аксенова было Берберовой хорошо известно. Он привлек ее внимание своими первыми повестями, и с начала 1960-х она внимательно следила за его публикациями. Правда, с течением времени ее интерес к его прозе пошел на спад. Обсуждая Аксенова с одним из своих корреспондентов, Берберова писала: «Сперва [я] в нем очаровалась, потом разочаровалась. Мил, но примитивен. И короткого дыхания…»[1149]

Казалось бы, более поздние аксеновские вещи, и в частности «Ожог» и «Остров Крым», вышедшие в издательстве «Ardis» в 1980 году, должны были заставить Берберову изменить свое мнение, но этого, видимо, не произошло. Будь по-другому, выступление Аксенова в Миддлбери в июле 1982 года не вызвало бы у нее крайне резкой реакции, зафиксированной в написанном по горячим следам письме. Рассказывая о своем пребывании в Миддлбери, Берберова, в числе прочего, сообщала: «Аксенов выступал с чтением своей прозы. Это было ужасно. Подробности при встрече»[1150].

Однако распространяться на этот счет публично Берберова явно не собиралась. Что бы она ни думала об Аксенове-писателе, он, безусловно, вызывал ее интерес и сочувствие в качестве сына Е. С. Гинзбург, автора книги «Крутой маршрут». В этой книге Аксенов фигурировал как Вася, оторванный от матери в четыре года и увидевший ее снова через одиннадцать лет в Магадане, где она, отбыв лагерный срок, находилась на поселении. Эти (и другие) детали Берберова не могла не помнить, ибо не только читала «Крутой маршрут», но отозвалась на издание книги на английском обстоятельной рецензией[1151].

Правда, темой рецензии были не только страдания ни в чем не повинной женщины, прошедшей лагерь и ссылку, но и то, что после всего пережитого она не утратила веры ни в «ленинские идеалы», ни в «партию», в которой – к ее гордости – была восстановлена после смерти Сталина. Этот факт, однако, вызывал у Берберовой еще большее сочувствие к Аксенову. Она понимала, что ортодоксальность Гинзбург должна была претить ее повзрослевшему сыну, неизбежно осложняя их отношения[1152]. Но если Берберова и говорила с Аксеновым о «Крутом маршруте» (а недавняя кончина Евгении Семеновны давала к этому добавочный повод), то столь болезненный вопрос она, скорее всего, обошла стороной.

* * *

В начале 1980-х на горизонте Берберовой появился еще один видный писатель третьей волны – Владимир Войнович. Уехавший из Советского Союза в 1980 году и осевший в Германии, Войнович вскоре приехал в Америку по приглашению нескольких американских университетов. В их числе был и Принстон, где он провел вторую половину 1982-го и первую половину 1983 года в качестве приглашенного профессора.

Известие о перемещении Войновича на Запад Берберова, надо думать, встретила с радостью. Как свидетельствуют дневниковые записи, она с тревогой наблюдала за травлей, которой Войнович стал подвергаться после публикации во Франции книги «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» [Войнович 1975].

Конечно, особая заинтересованность Берберовой в судьбе этого писателя определялась отчасти личными мотивами: она знала от вернувшейся из Москвы знакомой, что Войнович «в восторге» от «Курсива»[1153]. Эта информация была Берберовой небезразлична, особенно на фоне широкой известности, которую Войнович обрел к тому времени в Америке. В 1977 году «Чонкин» появился в переводе на английский, вызвав крайне хвалебные отклики в американской прессе. Войновича называли прямым продолжателем гоголевской традиции, казалось бы, полностью искорененной в Советском Союзе, ставили рядом с Солженицыным, отмечая, что если первый описал весь ужас сталинизма, то второй – его абсурд, находили лестные параллели в западной литературе, сравнивая «Чонкина» не только со «Швейком» Гашека, но и с «Уловкой-22» Хеллера. И хотя Берберова, видимо, не разделяла столь высокой оценки «Чонкина» (в ином случае она бы связалась с Войновичем сразу после его приезда в Германию), познакомиться с ним она была явно не против.

Другое дело, что детали их встречи и дальнейшего общения нам неизвестны. Дневниковые записи за 1982 год Берберова по каким-то причинам решила не сохранять, а за 1983-й сохранила очень немногие. Да и Войнович, описавший в книге «Автопортрет» свое пребывание в Принстоне, свел рассказ о Берберовой к минимуму. Правда, выбранный им тематический ракурс, о котором говорит само название соответствующей главки – «Пьющий Принстон», – объясняет отсутствие там имени Берберовой. Войнович рассказывал в основном о застольях, на которых присутствовал в Принстоне, а Берберова, очевидно, никак не проявила себя в этом плане – ни в качестве хозяйки, ни в качестве гостьи. За редкими исключениями, она не устраивала у себя больших приемов, не любила долгих вечерних посиделок, не переносила гостей с детьми (а Войнович приехал не только с женой, но и с восьмилетней дочкой). Да и особым пристрастием к спиртному, о котором стоило бы поведать читателю, Берберова не отличалась.

И все же она и Войнович, видимо, общались