же после знакомства с Либерманами (их представил друг другу Бродский) Шмаков стал проводить большинство выходных в их имении в Коннектикуте.

Берберова знала Яковлеву-Либерман еще по Парижу, но относилась к ней без особой симпатии, и в Америке, где они обе давно уже жили, знакомство не продолжилось. Оно заведомо не могло продолжиться после появления «Курсива»: в этой книге упоминалась и Яковлева, однако в крайне нелестном контексте[1102]. Близость Шмакова к Либерманам вряд ли была приятна Берберовой, но свои чувства она держала при себе, понимая, как важны для него эти влиятельные и состоятельные люди. И хотя Берберова, надо думать, хотела бы видеть Шмакова чаще, оснований для жалоб на невнимание у нее в целом не было. Общение между ними продолжалось в эпистолярной форме, а также, конечно, по телефону.

Но время от времени они все-таки виделись, и эти встречи проходили сердечно. Шмаков неизменно был «мил и питателен» (по выражению Берберовой[1103]), и она старалась держаться так же. В одну из этих встреч Берберова прочитала Шмакову несколько отрывков из «Железной женщины», над которой в то время работала. Как она отметила в дневнике, Шмаков текст одобрил («говорит, что хорошо») и этим «очень утешил»[1104]. По просьбе Берберовой Шмаков прочитал и предисловие к «Железной женщине». На этот раз он сделал ряд замечаний, охотно принятых автором. «Предисловие я дополнила, и Вы будете довольны», – сообщала Берберова Шмакову, добавляя, что собирается выразить ему благодарность за помощь[1105].

И действительно, когда «Железная женщина» вышла в свет, Шмаков остался доволен и предисловием (благодарность была, разумеется, на месте), и основным текстом. Получив книгу, он писал Берберовой: «Мура – прелесть! Прочитал ее, не вынимая головы из книги – работа отличная, талантливая, полная самых разных insights и глубочайших соображений. Congratulations and jubilations! Можете непрерывно хлопать себя по стройным, отшлифованным диетой и воздержанием от алкоголя ляжкам и приговаривать на пушкинский манер: “ай да Нина, ай да сукина дочь!”»[1106] Последняя фраза этого письма выглядит несколько фамильярной, но отношения с Берберовой позволяли Шмакову брать иногда такой тон. Он был уверен, что она не рассердится, распознает аллюзию и оценит шутку.

Но если на «Железную женщину» Шмаков откликнулся частным письмом, то на сборник избранных стихотворений Берберовой, «Стихи: 1921–1983», вышедший в Нью-Йорке [Берберова 1984], он отозвался в печати, написав небольшую, но емкую рецензию, опубликованную в «Русской мысли».

Шмаков отмечал, что

…многими душевными и духовными параметрами стихи прямо примыкают к первоклассной прозе Нины Берберовой, особенно к ее мемуарам «Курсив мой», которые, пожалуй, произвели в русских головах не меньшую революцию, чем воспоминания Надежды Мандельштам. В этих перекличках – вся пронзительность экзистенциального опыта Берберовой, с запалом последнего стоика защищающей свой незаемный взгляд на мир, очень индивидуальный, отстоявшийся за ее долгую интеллектуальную жизнь без отсылок к общепринятым доктринам или расхожим взглядам[1107].

Наблюдение о непосредственной связи между поэзией и автобиографической прозой Берберовой было тонким и точным, но, кроме того, оно выполняло другую важную функцию. Оно наводило читателя на мысль о «Курсиве», второе издание которого недавно вышло в свет.

Шмаков был одним из друзей Берберовой, непосредственно способствовавших тому, чтобы второе издание «Курсива» вышло без недочетов первого. Перечитывая (в третий раз) книгу, Шмаков обратил внимание на две неточности в биографическом указателе: неправильную дату смерти Константина Вагинова, а также отсутствие даты смерти балерины Софии Федоровой[1108].

Кстати, Шмаков внес аналогичную и даже еще более важную лепту в первое издание «Курсива» на русском. Он был, видимо, единственным из знакомых Берберовой, кто заметил, что в англо-американском издании книги строчки Фета: «Страдать! – Страдают все – страдает темный зверь…» – были приписаны Тютчеву. Сообщив Берберовой о такой оплошности, Шмаков не без ехидства добавил: «…это же из “Музы”. Мелочь, конечно, но как-то обидно. Правда, со всеми бывает, даже с газетой “Правдой”»[1109]. Берберова явно смутилась и не нашла, что ответить, но «Тютчев», конечно, был переправлен на «Фета».

И если Бродский в посвященном памяти Шмакова стихотворении назвал его «лучшим читателем», то Берберова, несомненно, была такого же мнения. Заметим, однако, что и Шмаков высоко ставил Берберову в качестве читателя своих статей и книг, в том числе и на балетные темы. Как свидетельствует «Курсив», Берберова любила балет, отлично помнила увиденные в свое время спектакли и ведущих артистов, оставив на этот счет ряд уникальных свидетельств. Для Шмакова, в частности, был особенно важен ее рассказ о спектакле Таирова «Покрывало Пьеретты», в котором выступала София Федорова, известная как «Федорова 2-я»[1110].

В разговорах на балетные темы мнения Шмакова и Берберовой в основном совпадали, хотя случались и разногласия, правда, не особенно принципиальные. «В одном мы с Вами, вероятно, никогда не сможем сговориться, – заметила однажды Берберова, – это о том, что не только руки и ноги, но и все остальное, а главное – лицо, имеют такое значение во всей картине. Потому что “дух” исходит от лица»[1111].

Первой большой работой Шмакова после приезда в Америку была автобиография Натальи Макаровой, в прошлом солистки Кировского балета, но с 1970 года жившей на Западе. И хотя Шмаков числился в этой книге только редактором, Берберова знала, что его вклад существенно бóльший. Многие близкие знакомые Шмакова полагали, что он эту книгу «практически написал» [Волков 1997: 313].

Берберова, очевидно, была в курсе положения дел, а потому, отдав должное качеству оформления тома, писала Шмакову:

Теперь о работе Вашей: вижу, какие трудности стояли перед Вами, и как Вы их все (!) одолели. Одна из трудностей была, конечно, не сделать Н<аталью> М<акарову> слишком мудрой и сложной, и современной, оставить ее (и ее стиль) такой, какая она есть, не глушить ее голос – и вместе с тем нельзя было слепо идти за «лепетом», который, несомненно, у нее был. Вы сделали прекрасно все, что было возможно[1112].

Автобиография Макаровой сохранилась в личной библиотеке Берберовой, в которой к концу жизни она оставила только необходимые книги. Там же сохранился следующий, особенно важный для Шмакова труд – биография Михаила Барышникова, вышедшая несколько позднее [Smakov 1981]. Судьба этой книги сложилась непросто, ее не оценили ни читатели, ни критики, что явилось для Шмакова неожиданностью. Не меньшей неожиданностью в сложившейся ситуации было для него и поведение Барышникова, от которого Шмаков имел все основания ждать, но не дождался поддержки [Волков 1997: 313–314]. Он не дождался поддержки и от иных из своих ближайших друзей, в частности Бродского. Бродский книгу Шмакова ставил высоко, но не сказал об этом публично, когда такая возможность была ему предоставлена [Штерн 2010: 194].

На этом фоне отзыв Берберовой был, надо думать, особенно важен для Шмакова, пусть не в практическом, а в эмоциональном плане. И хотя письменных свидетельств не сохранилось (разговор о биографии Барышникова состоялся, очевидно, по телефону или при встрече), нет сомнений, что Берберова отозвалась об этой книге самым лестным образом.

Будь иначе, ее отношения со Шмаковым не достигли бы именно в этот период той теплоты, которая очевидна и в переписке, и в дневнике Берберовой. Неслучайно она включила Шмакова в особый список, составленный ею в конце 1982 года, когда Берберовой, похоже, было важно убедить себя саму, что близкие люди у нее есть и что их