английском было встречено очень доброжелательно и читателем, и критикой. Вскоре роман перевели на немецкий, а затем на другие европейские языки.

На волне успеха «Школы» Соколов проводил свое время в разъездах, совершая турне по университетам Калифорнии и Канады, где его тепло принимали и преподаватели, и студенты. Об этих и других событиях собственной жизни Соколов сообщал Берберовой в письмах, в те годы достаточно регулярных. В одном из них он писал ей о работе над вторым романом, который недавно вчерне закончил:

Теперь перекраиваю, перепарываю, перелопачиваю. В апреле, вероятно, сдам Карлу [Профферу. – И. В.] рукопись. Он уже потирает руки, а у меня уже замирает сердце – покажется ли роман читающей публике. Одно знаю: лучше сейчас и об этом (о чем писал), написать я не мог, и устал страшно. <…> Так, но о чем книга? О России, о Волге, про странных и добрых охотников и бродяг. Приложу все старания к тому, чтобы “Ардис” Вам выслал копию манускрипта немедля по получении его от меня[1133].

Рукопись из издательства была доставлена вовремя, но роман Берберовой не понравился, и она сообщила Профферу, что хвалебно о нем отозваться не может.

Зная, что это станет известно Соколову, Берберова была готова к тому, что отношения кончатся. А потому она была искренне рада, когда получила вышедшую книгу и поняла, что ее опасения не оправдались. Берберова писала:

Дорогой Саша, я была тронута, что Вы не спустили меня с корабля современности и прислали Вашу книгу. Милый Саша, спасибо! И желаю Вам успеха! Обещаю говорить о ней одно хорошее. И жду от Вас еще и еще талантливых писаний. Хочу, чтобы судьба была к Вам ласкова. Довольно трепала она и давила русских писателей. Пора им процветать[1134].

В том же письме Берберова объясняла, почему «не полюбила» этот роман, называя две основных причины: избыток диалектизмов («не могу полюбить диалектизмы, особенно русские, как не могу полюбить фольклора, народной музыки и плясок») и недостаточную «продуманность» стихотворных сегментов текста. Этот второй момент она прокомментировала так: «Из Вашей сложной, поэтической прозы, оригинальной и такой душистой, Вы выталкиваете читателя в дешевый “сашачерный” или просто н и к а к о й куплет»[1135]. Но затем Берберова повторяла еще раз: «Это – только для Вас и больше ни для кого». И добавляла: «Целую Вас и обнимаю, и люблю верно и крепко»[1136].

К разговору о «Собаке» (как Берберова называла для краткости этот роман) она вернется через месяц с небольшим, написав, что еще раз прочитала книгу и хочет изложить «некоторые мысли»[1137]. На этот раз Берберова подробно перечисляла ряд обнаруженных в «Собаке» грамматических, синтаксических и смысловых неувязок, замечая, что они неизбежно приводят к путанице, от которой быстро устает даже самый подготовленный и доброжелательный читатель:

И вдруг нам становится не очень интересным, что именно думают или делают все эти Никодимы и Ксенофонты, кот<орые> не то живут в XIX веке (или думают так, как думали тогда), не то все вместе составляют одного человека, не то продукты фантазии какого-нибудь Фомича или Ардальоныча[1138].

Нетрудно заметить, что критика Берберовой стала теперь гораздо более жесткой. Это, видимо, объяснялось тем, что Соколов отказался исполнить просьбу, изложенную в ее предыдущем письме. В этом письме Берберова настойчиво его просила принять участие в альманахе «Часть речи» (Нью-Йорк, 1980. № 1), который готовился к сорокалетнему юбилею Бродского.

И хотя Соколов аргументировал свой отказ несколькими причинами, и прежде всего – невозможностью «давать куски из неготового», Берберова нашла его аргументы несостоятельными, решив, что им движет неприязнь к Бродскому. Она, разумеется, знала, что для такой неприязни имелись известные основания, однако принять это в расчет не захотела и даже написала с некоторым вызовом: «…считаю И<осифа> Б<родского> не просто лучшим или первым, а просто – единственным поэтом сейчас»[1139].

Правда, Берберова тут же постаралась сказать Соколову приятное: «…когда-нибудь, возможно, будет номер альманаха и в Вашу честь, потому что Вы этого заслуживаете, и это когда-нибудь признают все, т. е., те, кот<орые> будут еще читать книжки и ценить литературу»[1140]. Но это лестное предположение не могло компенсировать ни достаточно бесцеремонного давления в смысле участия в альманахе, ни, конечно, резких слов о «Собаке».

Видимо, поэтому Соколов отзывался впоследствии о Берберовой без всякой теплоты, характеризуя ее как «человека с большими претензиями, капризную даму» [Врубель-Голубкина 2011]. Однако ценность «Курсива» Соколов сомнению не подвергал. Даже когда отношения с Берберовой уже явно шли на спад, он счел нужным ей сообщить, что его жена «как раз дочитывает Ваш Курсив по вечерам и, часто цитируя, освежает его в моей памяти»[1141].

В том, что ее книга оставалась свежа в памяти Соколова, Берберова смогла убедиться, прочитав его третий роман «Палисандрия» [Соколов 1985]. В этом романе она обнаружила прямую перекличку с четвертой главой «Курсива», в которой описан сон Берберовой о том, как она стоит на вокзале в Ленинграде и ждет поезда из Парижа:

Это поезд – товарный, он везет эмигрантские гробы на родину. Я бегу по платформе, медленно тянется длинный состав. На первом вагоне написано мелом: Милюков, Струве, Рахманинов, Шаляпин, на втором: Мережковский, Бунин, Дягилев, еще кто-то. Я спрашиваю: где Ходасевич, мне показывают рукой в конец поезда. Мелькает вагон с надписью: Шестов, Ремизов, Бердяев. Я все бегу: наконец в последнем вагоне вижу его гроб… [Берберова 1983, 1: 339].

Этот эпизод «Курсива» прямо перекликается с финалом «Палисандрии», главный герой которой собирает – с благословления Кремля – «останки соотечественников, умерших вне родины», и отправляет их в «составах сугубого назначения» в «Отчизну»: «Первым со мной во главе отправится партия неизвестных солдат, видных деятелей культуры, науки, политики, кое-кто из генералитета и некоторые члены императорской фамилии. А за ним в соблюдение субординации потянутся поезда с менее именитым прахом…» [Соколов 1985: 290, 292][1142]. Характерно, что среди «видных деятелей культуры» герой «Палисандрии» упоминает и ряд перечисленных в «Курсиве» имен: Струве, Шестова, Бердяева, Бунина…

В том же романе Соколов обыгрывал и знаменитую строчку из «Лирической поэмы» Берберовой – «я не в изгнанье, я в посланье», ибо герой «Палисандрии» находится одновременно и в «изгнанье», и в «посланье». Другое дело, что «посланье», подразумевающее у Берберовой (а также других представителей первой волны) сохранение и приумножение русской культурной традиции, в романе Соколова иронически переосмыслено. Герой «Палисандии» сохраняет и приумножает эту традицию путем транспортировки «именитого праха» на родину.

Подобное переосмысление столь важного для эмиграции концепта было истолковано как проявление обиды писателя на эмигрантских читателей и критиков, очень холодно встретивших предыдущий роман Соколова – «Между собакой и волком». Обида, безусловно, имела место, в том числе на Берберову, и она, разумеется, это знала.

И все же Берберова была совершенно не склонна усматривать в «Палисандрии» попытку свести с собой личные счеты и повода для недовольства не находила. Она находила скорее повод для гордости, трактуя обнаруженные в этом романе «заимствования» (по ее собственному выражению[1143]) как свидетельство признания со стороны писателя, которого ставила (и продолжала ставить) исключительно высоко.

* * *

Впрочем, знаменитая фраза Берберовой «я не в изгнанье, я в посланье» была обыграна не только в прозе, но и в стихах.

А именно в широко ходившем двустишии Юза Алешковского:

Не ностальгируй, не грусти, не ахай.

Мы не в изгнанье, мы в посланье на