столь явно отличающей их от единообразных поделок Никифора. Видеть в них отражение этих или каких-либо других конкретных образцов едва ли правильно. Как и другие пародии соавторов (ср. хотя бы театр Колумба, образ Лоханкина или пассаж о «старике Ромуальдыче»), их «Гаврилиада» имеет обобщенную и множественную направленность.

Выведя подобного литератора в ДС, соавторы «впервые освятили» им страницы романа, однако в фельетонистике данный тип мелькал уже давно. Как сообщает Б. Галанов, «в 1927 г. «Смехач» выводил на чистую воду довольно известного поэта, который умудрился сварганить стихи на одну и ту же тему для журналов «Печатник», «Медицинский работник», «Пролетарий связи» и «Голос кожевника», так что знаменитый автор «Гаврилиады» мог перекочевать в роман из ранее написанной юморески Е. Петрова «Всеобъемлющий зайчик» и одновременно из свежего номера сатирического журнала» [Галанов, 105]. В юмореске Петрова [См 32.1927] поэт продает одни и те же стихи — Ходит зайчик по лесу / К Северному полюсу — в журналы «Детские утехи», «Неудержимый охотник», «Лес, как он есть», «Красный любитель Севера» и «Вестник южной оконечности Северного полюса» [Собр. соч., т. 5]. В фельетоне В. Ардова «Кинематографичность» один и тот же сюжет решается в великосветском, эксцентрико-комическом и идеологически выдержанном ключах [См 27.1927]. В стихотворной пародии А. Архангельского «Халтурное» предлагаются трафаретные строфы для праздников 8 марта, МЮД, 1 мая, 7 ноября — все на одни и те же рифмы, с незначительными адаптациями к теме дня [См 42.1928]. Тремя годами ранее в рассказах В. Катаева «Птичка божия» и «Ниагаров-журналист» был выведен жулик, эксплуатирующий пушкинские стихи «Птичка Божия не знает…», вставляя в них то Маркса, то Колчака, то другие злободневные имена, а также продающий халтурные очерки в журналы разной специализации.

В юмореске «Разговор издателя с поэтом (по Пушкину)» издатель учит автора пристраивать свои произведения по профсоюзной принадлежности героев: Пастушку можете в «Батрак», / Авось дадут вам на галушки, / В «На вахту» кое-что с водой… [Мих. Андреев, См 31.1928]. Та же мысль в более отточенной форме развита в фельетоне В. Ардова «Потрафляющий», где некий литератор с опытом дает рассказчику («я») такие советы:

«— А у вас — что? Тоже — рассказик? А кто действующие лица?

— Гмм… Их много — действующих лиц… Ну, партиец один, инженер, иностранец… пожарный есть…

— Если иностранец, несите в Общество Смычки с Западом. А если пожарный — в «Голос Коммунальника». Там с пожарным обязательно возьмут. А работница у вас в рассказе есть? Какая?

— Работница?.. Я, собственно, так не подгонял… Хотя есть там работница-кухарка…

— Кухарка — это Нарпит. Хуже. Надо бы ее одного союза с пожарным: кондукторша, например, или маникюрша. Если все герои одного союза — обязательно возьмут, а так — не наверняка» [Бу 18.1927].

Как многие мотивы советской юмористики, схемы эти восходят к сатириконовцам. Так, в «Истории одного рассказа» А. Аверченко сюжет о раскаявшемся преступнике предстает то в рождественском, то в пасхальном, то в революционном оформлении, а в «Неизлечимых» писатель-порнограф переделывает одну и ту же скабрезную ситуацию на множество ладов в угоду меняющимся вкусам времени.

Есть в ляписовском эпизоде и другой популярный момент, восходящий к «Сатирикону». Как известно, в этом журнале были специальные рубрики для издевательства над малограмотными авторами («Почтовый ящик» и др.). В одном рассказе военного времени сотрудники редакции уличают автора в неправильном употреблении слов, в незнании смысла терминов. «— Какую вы написали странность: «Австрийцы беспрерывно стреляли в русских из блиндажей, направляя их в них». Что значит «их в них»? — Что ж тут непонятного? «Направляя их в них» значит направляя блиндажи в русских. — Вы, значит, думаете, что из блиндажа можно выстрельнуть?» Как вскоре выясняется, журналист воображает, будто блиндаж — «нечто вроде пушки» [Аверченко, Специалист по военному делу]. Сходный спор происходит у Ильфа и Петрова: «— Скажите, Ляпсус, — спросил Персицкий, — какие, по-вашему, шакалы?.. — Ну, такие… В форме змеи» (и далее столь же невежественное употребление Ляписом слов «седло дикой козы», «пеньюар», «домкрат» и т. п.). Неправильное обращение Никифора с терминами перекликается, конечно, и с ляпсусами порнографа-приспособленца в аверченковских же «Неизлечимых» (как, например, в «исторической» главе: «Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, [боярышня Лидия] стала стягивать с красивой полной ноги сарафан…»). Этот мотив превратного словоупотребления перешел от сатириконовцев в советскую сатиру и пародию 2.

В рассказе мемуариста [М. Штих (М. Львов), В старом «Гудке», см. Воспоминания об Ильфе и Петрове] подтверждается достоверность спора о «шакале в форме змеи» и рассказывается, как сотрудники «Гудка» по аналогичным признакам уличали автора стихов в незнании слов «шпалера», «дактиль», «ящур» и т. п. И в ДС, и в мемуарах, и у Аверченко халтурщик темнит и защищается, нагло настаивая на своей правоте. Похоже, что под сатириконовским влиянием в конечном счете сложился не только романный эпизод о Гавриле, но и гудковская культура в целом, стиль насмешек над приходившими в редакцию халтурными авторами. Нет нужды доказывать, что гудковцы были хорошо начитаны в сатириконовской литературе и вводили ее стилевые черты в собственную речевую практику.

Типологические черты Никифора Ляписа были, таким образом, достаточно распространены в юморе первой четверти XX века, так что говорить о реальных прообразах его фигуры следует с заведомою осторожностью. Тем не менее, попытки (притом взаимнопротивоположного толка) найти такие прототипы в газетно-литературной среде 20-х гг. делались не раз. Так, по словам И. Кремлева, «чаще всего эти Никифоры Ляписы рекрутировались из относительно известных во время оно дореволюционных журналистов, оказавшихся с революцией не у дел и с перепугу бросившихся в омут халтуры и легкого заработка». Как пример мемуарист называет популярного когда-то в Одессе журналиста М., а также Д., «дореволюционного журналиста, подвизавшегося в желтоватой «Петербургской газете» и в откровенно желтом «Петербургском листке»». Этот последний признавался коллегам, что снимает с каждого своего опуса по десятку копий — авось где-нибудь да возьмут [Кремлев, В литературном строю, 194–196]. Недругом конце спектра стоят критики, усматривающие в фигуре Ляписа черты В. Маяковского [например, Одесский и Фельдман, ДС]; см. ниже, примечание 10.

М. Штих [В старом «Гудке»] предлагает искать прообраз Ляписа в кругу молодых начинающих литераторов, обегавших редакции в поисках хлеба насущного. Мемуарист приводит анекдотические факты о невежестве некоего предприимчивого юнца и сообщает, что тот «прекратил свои посещения лишь после того, как узнал себя в авторе «Гаврилиады». Не мог не узнать. Но это пошло ему на пользу; парень он был способный и в последующие годы, «поработав над собой», стал писать очень неплохие стихи». В. Ардов и некоторые другие мемуаристы пытаются даже указать прототипа Ляписа по имени:

«В