Провинция не может создать таких ярких людей уже потому, что стиль жизни там скромный, художественных образцов мало, и фантазии трудно развиться. А в Париже есть и Лувр, и Люксембург, и Салон независимых художников, и поэтический Монпарнас – брехуны естественно приучаются жить в области высоких художественных вымыслов. И врут широко, с размаху, как сюрреалисты.

Но, несмотря на свое парижское происхождение, наши вруны в самом Париже не так заметны. Во-первых, они растворяются в общей массе русского населения; во-вторых, редко кто приглашает их к себе в гости; в третьих, наконец, для своего пропитания врунам приходится все таки где-то работать, а во время работы, как известно, все лучшие порывы у людей заметно слабеют.

Зато, вырвавшись на волю, на отдых, обосновавшись в пансионе, где обеспечены не только стол и комната, но и обязательные слушатели, которые никуда не улизнут ни во время завтрака, ни во время обеда, брехун уже дает себе полную волю. Врет утром, врет в полдень, врет вечером. Врет за чашкой кофе, за бутылкой вина, за тарелкой супа, за рыбой, за мясом, во время подачи десерта.

И, разумеется, никому из правдивых людей, тоже любящих поговорить, одолеть его не под силу. Ибо – что такое правда? Прямая линия между двумя точками. Она только одна. А вранье – произвольные кривые и зигзаги между теми же точками. Их сколько угодно.

Другими словами: правда коротка, а вранье бесконечно.

И в том-то беда. И несчастье вселенной.

* * *

Я не буду говорить здесь про других утомительных мужчин в русских пансионах: про любителей потолковать о больных почках, о язве желудка, о пневматораксе; или про специалистов жаловаться на свою судьбу; или про бывших чиновников, подробно высчитывающих, в каком чине они теперь были бы, если бы не революция. Все это в сравнении с врунами – пустяки.

Но, вот, некоторые дамы… С детьми и с собачками… О, эти дамы!

Почему, например, они думают, что рев их избалованных детей или лай их собак должен ласкать слух и умилять обедающих за общим столом? Я согласен: дети цветы человечества, а собаки – друзья. Но, черт возьми, не всегда же приятно гулять по чужим цветникам! Или с какой стати солидному человеку быть в дружбе со всеми фокстерьерами в мире?

Сядешь за стол… С одной стороны мальчик-шалун льет мне на панталоны суп; с другой стороны на диване чешется бульдог Шарик, напускает блох. А я должен спокойно сидеть, улыбаться в обе стороны и замечать с милой улыбкой:

– Какая у него умная морда!

– Как он удивительно похож на вас, Елена Петровна! Причем, не дай Бог ошибиться с направлением и сказать: кивая на ребенка, про морду, взглянув на бульдога, про сходство.

И, все-таки – и дети, и бульдоги еще полбеды, если бы в придачу к ним за столом не сидели оголенные пожилые женщины, желающие щегольнуть приобретенным загаром.

Ни одно привидение любого средневекового замка не вызывает своим появлением такого безотчетного ужаса, как увядающая сильфида, открытые лопатки коей напоминают два гигантских бифштекса. Казалось бы, завернуться ей двадцать метров плотной материи, укутать руки, ноги, шею. Но нет. Обязательно нужно показать окружающим все свое плюс квам перфектум[414].

Что делать в таких случаях? Куда бежать? О, Господи… А вдруг ночью приснится?

* * *

Ах, это настоящая русская черта, характерный признак «ам слав»: тяжело нам, русским жить вместе. Вруны раздражают, дети надоедают, собаки злят, голые старушки вгоняют в панику…

А нет своих, русских, сидят вокруг иностранцы и еще хуже становится. Тоска. Скука.

Вот и выбирай, как быть.

Нет, безусловно – самое лучшее в мире, это – свой дом. Свой очаг. После летних скитаний ничто так не радует сердце, как он. Придешь усталый… Запрешь на ключ дверь. Облегченно вздохнешь.

И так хорошо. Так уютно. Никто без приглашения к тебе не войдет. Какое счастье!

«Возрождение», Париж, 27 августа 1937, № 4093, с. 4.

Живая вода

Беда с Петром Алексеевичем. Вот уже три года мечется, стараясь приобщиться к истокам великого могучего русского языка.

В сущности, желание это чрезвычайно похвальное. Петру Алексеевичу сейчас тридцать лет; было ему всего тринадцать, когда пришлось вместе с родителями бежать из России. И вырос молодой человек в эмиграции, помимо службы стал заниматься литературой. И когда пришла ему, наконец, в голову идея создать большой роман из эмигрантской жизни в четырех томах, тяжкое сомнение охватило его:

– А можно писать по-русски, не будучи окруженным русской народной стихией?

Эти сомнения он не раз высказывал мне. Придет, бывало, сядет, закурит. И грустно говорит:

– Знаете, что-то не ладится. План составил, действующих лиц наметил. А стал писать – ничего не выходит.

– Почему же не выходит, дорогой мой?

– Стихии языка, к сожалению, не чувствую. Истоков, так сказать, нет.

– Бросьте, Петр Алексеевич, – начинал успокаивать я молодого писателя. – Какая стихия? Родители ваши – образованные люди, передали вам отличную русскую речь; сами вы вращаетесь среди русских интеллигентов. Чего же еще надо? Пишите, как выходит, и дело с концом.

– Пишите! Как так – пишите, когда с Россией утрачена связь? Скажите, например: вы знаете, что такое: запендрячить?

– Запендрячить? Гм… Затрудняюсь сказать. А на что это вам?

– У советского писателя Олеши встретил. Какое шикарное слово, а? Запендрячить! Наши эмигранты так никогда не напишут. И еще слово видел у Шолохова, кажется: залоскотать. Вы знаете, что такое залоскотать?

– Как вам сказать… Это… как будто…

– А крынджолы что такое? А наводокша? А мастюшник? Что? Качаете головой? Сразу видно, что оторвались. А как в таком положении заниматься литературой? У Шекспира, я читал, пятнадцать тысяч разных слов в его драмах. Это я понимаю. А у нас эмигрантов? Дай Бог, чтоб пять тысяч набралось. Изволь с этими несчастными тысячами обойтись, когда план рассчитан на четыре тома!

Спустя некоторое время Петр Алексеевич, однако, втянулся в работу. Очевидно, перечел немало советских писателей, ознакомился с живым русским народным языком. И написал несколько глав.

Одна глава – он прочел ее мне – начинается так:

«Натянув на себя порты, засупонив ремень на шароварах, камергер Звездич-Звездовский сполз вниз по лестнице, прошкандылял мимо помещения консьержки и выпер на улицу. Охромевшая от кондрашки нога тяжко цокала по панели; со стороны метро Ла-Мотте-Пике дмухал ледяной ветер; но шебаршить было нечего: каждому человеку необходимо в конце концов шамать…»

* * *

Творя эмигрантский роман с помощью языковой стихии, заимствованной у советских писателей, Петр Алексеевич естественно пользовался каждым удобным случаем, чтобы обогатить свой лексикон и довести его до шекспировских пятнадцати тысяч. Одно время увлекся он знатоком русского языка А. Ремизовым, лично попросил у него в долг наиболее понравившиеся слова: взвихренный, брязгать, бубетенить, дерглявый, жугакать. А затем стал аккуратно ходить в парижский русско-советский театр смотреть «Чужого ребенка», «Квадратуру