На одной и той же странице и разбойник в воротничке с галстуком, и популярный политический деятель в воротничке с галстуком.

Как узнать наспех, не имея времени для чтения подписей, по одному внешнему виду, даже по физиoномии:

– Кто политический деятель? А кто – грабитель?

Эта всеобщая неразбериха после изгнания разбойников из лесов и с проезжих дорог, конечно, происходит только в буржуазной Европе. В передовой же советской России такой путаницы нет. Там все лесные и придорожные грабители с самого начала коммунизма быстро очистили леса, влились в правительственный аппарат. И потому советские обыватели всегда знают достаточно точно:

Самые безопасные места для путешествий – леса. Самые опасные – городские улицы с казенными зданиями.

И точно также легко разбирается советский обыватель и в фотографиях на страницах газет. Если незнакомец одет хорошо, костюм новенький, воротничок свеженький, значит – разбойник. Если волосы дыбом, глаза навыкат, костюм весь в заплатах – значит, приличный человек, честный.

И все было бы хорошо, если бы советская Россия замкнулась в себе и не вербовала кадров разбойников здесь, на Западе. Но прилично одетые советские убийцы в европейской толпе, увы, ничем не отличаются от других прилично одетых людей. Угадать по внешнему виду ничего невозможно. И когда, в частности, среди нас, эмигрантов, заводится такой советский бандит и подражает нам не только в пиджаке и в воротничке, но и в чистенькой национальной идеологии, мы становимся сразу в положение читателя европейских газет…

И подкалыватели[419], и чемпионы, и министры, и совратители малолетних детей – все в высшей степени почтенного вида. И определяются исключительно подписями.

Увы! Не по безграмотности, а отчасти по легкомыслию, отчасти по трагической неясности подписей, мы до сих пор живем среди советских агентов-разбойников, встречаемся с ними, мило беседуем, жмем руки – и в голову нам не приходит, что за милой улыбкой, за горячими политическими речами скрывается разбойничье рыло, когда-то выглядывавшее из придорожной канавы в ожидании проезжих купцов.

Одни из них находятся среди нас уже семнадцать лет; другие моложе; третьи совсем свежие, новоиспеченные, решившие заменить тяжелый монотонный труд легкой разнообразной предательской деятельностью…

И как их выловить? Как обнаружить? Ведь мы все так щепетильны! Так благородны! Не только, когда нет подозрений, но даже когда подозрения есть, и то мы стараемся быть джентльменами.

– Ну, как же обидеть человека?

– Господа, не троньте его! Если он виноват, сам пойдет в полицию и откровенно признается!

Трудно, конечно, очень трудно нам – простоватым, чистосердечным, радушным – разгадать тайну чужих мыслей, проникнуть в негритянские потемки советской души. Даже сплетни о ближних нам в этом случае не помогают: сплетники обычно чешут только язык и никогда не чешут своего мозга.

А потому – жить и работать среди нас большевицкому агенту-разбойнику – одно удовольствие. На автомобиле кого-либо прокатит – и уже растрогал, победил. И сам-то он симпатичный, и жена милая. А из материальной нужды выручил – приобрел уже друга до гробовой доски или, во всяком случае, до разоблачения.

А под какой личиной действуют такие прохвосты? Изволь угадать! Ясно, что большевики не примут на службу дурака, имеющего явно заговорщицкий облик: злобно смотрящего исподлобья, волком озирающегося по сторонам, загадочно усмехающегося перед тем, как начать действовать.

Безусловно, агенты вербуются среди нас самые разнообразные, самые неожиданные, без повторения типичных черт, без общей внешней линии поведения. Один должен быть жизнерадостным, верить в близкое воскресение России, радоваться всем международным осложнениям, горячо бороться и с пеной у рта отстаивать свои святые «идеи». Другой агент, наоборот, должен быть пессимистом. Он ни за что не борется, он – отчаянный скептик: он обязан изображать полную разочарованность во всем: и в будущем России, и в роли эмиграции, и в оздоровлении Европы. И в то время, как оптимист должен опускать активную часть эмиграции в кипяток политических страстей и раздоров, второй обязан обдавать другую часть, более вялую, холодным душем: чтобы забились людишки в теплый угол, грелись там и не высовывали никуда своего носа.

А при такой комбинации не то что наш благодушный старорежимный глаз, но даже самый опытный, видавший виды гражданской войны, и тот не разберет – кто же агент: оптимист или пессимист?

Если падет подозрение на одного, то не возникнет подозрения насчет другого. Ну, а если и оптимист, и пессимист оба случайно «засыпятся», на службе у Москвы найдется, конечно, и промежуточный тип: агенты уравновешенные, деловитые, без излишнего задора, без излишней разочарованности. Правда, они никого не похитят, как оптимисты; и никого не заморозят, как пессимисты; но что, где, когда было у эмигрантов сделано, сказано, все это бережно, аккуратно, за соответственным номером, сообщается по принадлежности. И вот этот-то тип – незаметный, деловитый – особенно неуловим, так как не пускается на аферы, а тихо и скромно работает в размеренном темпе.

Да не мало среди нас должно быть этих причесанных и приглаженных христопродавцев. Но следует ли отсюда, что национальная эмиграция пала и разложилась? Нисколько. Наоборот, даже: если советчики так усиленно работают над разложением, то, значит, сопротивление встречают немалое. И естественно, что приходится им похищать представителей именно из национального лагеря: левое крыло эмиграции увы, давно уже ими украдено, украдено открыто, целиком, в полном составе, хотя и сидит на рю Тюрбиго[420].

А то, что наша среда дает известный процент подлецов и мерзавцев, это тоже не должно приводить нас в отчаяние. Где, в какой эмиграции их нет и не было? И в какой среде не бывает предателей? Особенно – в нищей?

Нужно только стать более бдительными. И мудро пользоваться уроками, данными нам.

Если живем мы в такие проклятые времена, то следует умерить былую доверчивость, мягкость, радушие. Внимательно заглядывать в нравственное досье человека, с которым сводит деловая работа; присматриваться к привычкам, к замашкам, к образу жизни… И не раскрывать ни для кого преждевременно дружеских интимных объятий.

Ведь нужно признаться, в наши организации мы принимаем людей так же легко, как и в свой собственный дом.

Только что познакомились с типом, не знаем толком, кто он, откуда взялся, каким образом появился, а уже приглашаем:

– Милости просим… Пожалуйста, к нам… Будем рады…

А между тем, чтобы в продажную эпоху вполне доверять человеку, нужно не пуд соли съесть вместе, – это ерунда! – а лет двадцать поголодать вместе. И ориентироваться в людях не по физиономии, не по манерам, не по оказанным услугам, а по единственному испытанному правилу:

– Скажи, где ты работаешь, покажи свой бумажник, и тогда я скажу, кто ты таков.

«Возрождение», Париж, 8 октября 1937, № 4100, с. 5.

Трагическое положение

– Ну, а как вам живется в Африке?

В ответ на это мой собеседник,