– Вот в чем вся истина, мистер Дель. Вы полагаете, что мои дети обязаны вам таким повиновением, которое принадлежит одному отцу или матери, а до тех пор, пока они будут оставаться здесь, ежедневно получая из рук ваших столько милостей, может быть, с вашей стороны и естественно считать за собою такое право в этом несчастном деле относительно Белл…

– Я ничего подобного не говорил, – сказал сквайр, перебивая ее.

– Правда, вы этого не говорили. И не думайте, что я жалуюсь на вас, я не желаю, чтобы вы так думали. Но я чувствую, что это так, а они чувствуют одинаково со мною, поэтому мы решились выехать.

Мистрис Дель, оканчивая эти слова, была вполне убеждена, что очень плохо рассказала свою историю, но она сознавалась, что не была в состоянии рассказать ее, как бы следовало. Главною ее целью было дать понять деверю, что она непременно оставит дом, но дать понять при возможно меньшем огорчении. Она не беспокоилась о том, что сквайр сочтет ее глупою, лишь бы ей удалось достичь цели так, чтобы по возвращении домой она могла сказать своим дочерям, что дело покончено. Но сквайр, судя по его словам и приемам, казался вовсе не расположенным предоставить ей этого права.

– Из всех предложений, какие мне когда-либо приходилось слышать, – сказал он, – это самое безрассудное. Его можно понимать так, что вы слишком горды, чтобы занимать дом, принадлежащий брату вашего мужа, и потому хотите подвергнуть себя и детей ваших всем неудобствам ограниченного дохода. Если бы дело касалось одних вас, я бы не считал себя вправе делать возражений, но я вменяю себе в обязанность сказать вам, что в отношении детей все знающие вас будут думать, что вы поступили безрассудно. Весьма естественно, что они должны жить в этом доме. Малый дом никогда не отдавался в аренду. И сколько мне известно, за него никогда не брали платы с самого дня его построения. Он всегда отдавался какому-нибудь члену семейства, который имел право на это. Я всегда считал ваше пребывание в нем столь же твердым и постоянным, как и мое в этом доме. Ссора между мною и вашими детьми была бы для меня большим несчастьем, хотя, может быть, для них это ничего не значит. Но если бы и была ссора, то я все-таки не вижу достаточной причины к их переезду. Позвольте вас просить передумать об этом предмете.

В некоторых случаях сквайр умел принимать на себя повелительный вид, и в настоящем он принял его. Мистрис Дель знала, что может отвечать ему только повторением своего намерения, а между тем была не в состоянии дать сквайру удовлетворительного ответа.

– Я знаю, что вы очень расположены к моим детям, – сказала она.

– Ничего больше не стану говорить об этом, – отвечал сквайр.

Он думал в эту минуту не о Малом доме, но о полном пользовании, которое он желал передать старшей дочери, всеми правами, какие должны принадлежать владетельнице Оллингтона, думал также и о средствах, какими надеялся поправить расстроенное состояние Лили. Дальнейшие слова не имели бы особенного значения, и потому мистрис Дель удалилась, чувствуя полную неудачу. Тотчас по ее уходе сквайр встал, надел пальто, взял шляпу и трость и вышел на террасу. Он вышел для того, чтобы дать своим мыслям более свободы и чтобы предаться тому спокойствию и утешению, которое обиженный находит в размышлениях о своей обиде. Сквайр уверял себя, что с ним поступают очень жестоко, что он начал сомневаться в самом себе и своих душевных побуждениях. Отчего все окружающие так сильно не любили его, избегали его и ставили преграды его усилиям упрочить их благополучие? Он предлагал своему племяннику все права сына, требуя взамен этого, чтобы он согласился постоянно жить в доме, который должен был сделаться его собственным домом. Но племянник отказался. «Значит, ему неприятно жить со мной», – сказал старик с горечью. Он был готов наградить своих племянниц щедрее, чем награждались дочери Оллингтонского Дома своими отцами, а они отвергают его доброе расположение, открыто говоря, что не хотят быть ему обязанными. Он стал тихо ходить по террасе, с глубокой грустью размышляя обо всем этом. Живо представляя себе все обиды свои, он не мог найти того утешения, которое истекает из самых обид, не мог потому, что в мыслях своих он скорее обвинял самого себя, что он создан для того, чтобы его ненавидели, доказывал самому себе, что было бы хорошо, если бы он умер и если бы его позабыли навсегда, и чтобы остающиеся Дели могли иметь лучший шанс на счастливую жизнь; когда он разбирал таким образом в собственной груди все эти обстоятельства, волновавшие его мысли мало-помалу успокоились, и хотя он все еще был раздосадован, но в то же время чувствовал расположение к тем, которые более всего обижали его, и все-таки положительно был не способен воспроизвести наружно словами или выполнить знаками свои мысли и чувства.

Время подходило к концу года, но погода все еще стояла теплая и ясная. Воздух был скорее влажен, нежели холоден, луга и поля все еще сохраняли яркие оттенки свежей зелени. В то время как сквайр прогуливался по террасе, к нему подошел Хопкинс и, дотронувшись до шляпы, заметил, что денька через два надо ждать мороза.

– Я тоже думаю, – сказал сквайр.

– Надо будет поставить каменщика к дымовым трубам малого виноградника, сэр, прежде чем будет возможно безопасно начать топку.

– Какого виноградника? – спросил сквайр сердито.

– Да виноградника в том саду, сэр. По настоящему, еще в прошлом году надо было сделать исправления. – Это Хопкинс сказал только для того, чтобы упрекнуть своего господина за его каприз касательно дымовых труб в винограднике мистрис Дель, он с большим благоразумием не беспокоил своего господина в прошлую зиму, но считал необходимым напомнить ему об этом теперь. – Я не могу приступить к топке, пока трубы не будут исправлены. Это верно.

– Так не топи, – сказал сквайр.

Надо знать, что виноград в теплице, о которой идет речь, был особенного сорта и составлял славу сада Малого дома. Его всегда выгоняли искусственною теплотой, хотя и не так рано, как в теплицах Большого дома, и Хопкинс был поставлен в большое недоразумение.

– Он никогда не вызреет, сэр, не вызреет, хоть жди целый год.

– Так пусть его не зреет, – сказал сквайр, прохаживаясь.

Хопкинс никак не мог этого понять. В обыкновенном настроении духа сквайр весьма неохотно допускал упущения в делах подобного рода, тем более не позволял себе делать таких упущений во всем, что относилось до Малого дома. Поэтому-то Хопкинс и стоял теперь подле террасы с приподнятой шляпой и почесывая в голове. «Между ними что-нибудь не ладно», – сказал он самому себе с оттенком глубокой печали на лице.

Но когда сквайр дошел до конца террасы и вступил на дорожку, которая вела кругом дома, он остановился и подозвал к себе Хопкинса.

– Сделай что нужно в дымовых трубах, – сказал сквайр.

– Слушаю, сэр, очень хорошо, сэр. И всего-то придется переложить несколько кирпичей, на эту зиму больше ничего не надо.

– Уж если делать, так делать хорошо, приведи все в надлежащий порядок, – сказал сквайр и удалился.

– Слышал ты новости, мой друг, из Малого дома? – спросила мистрис Бойс своего мужа спустя дня два или три после известного визита мистрис Дель.