— это обрушившийся мир, темная бездна ужаса, центр вселенной, которая предала ребенка, предала мать, отца, бабушку и всех, кто любил его. Все, что принадлежало этому маленькому телу — дыхание, биение пульса, голос и мысли, — ушло, и умерло, и запредельно мертво.

Он поднимает своего поломанного мальчика. Когда чьи-то руки пытаются оттащить его, Филипос отталкивает их, отбивается. Он баюкает сына на руках — безумец, рвущийся бежать в сгущающуюся тьму муссонных туч. Если не в эти целительные облака, куда ему бежать? Для человека на сломанных, искривленных ногах, ищущего помощи своему первенцу, ближайшая больница дальше, чем солнце.

Самуэль и Джоппан несутся за обезумевшей фигурой, рука Джоппана обхватывает за пояс друга детства, обнимает это хромающее существо, которое вопит, как будто растущие децибелы могут поднять того, кто никогда больше не очнется. «Мууни, не покидай нас! Мууни, айо, Нинанай! Подожди! Остановись! Послушай меня! Мууни, прости меня!»

Жители Парамбиля — дядюшки, племянники, двоюродные братья, работники, — поднятые этим воплем, идут по кровавому следу, не поспевая за отцом и погибшим сыном. Почти целый фарлонг вдоль по дороге бредет Филипос, пошатываясь, как пьяный, на подкашивающихся ногах, его левая ступня неестественно вывернута внутрь, он рыдает, и мужчины рыдают вместе с ним — взрослые мужчины; они окружают его со всех сторон, но не смеют останавливать, размеренно вышагивая бок о бок с отцом, который думает, что бежит, хотя на самом деле еле волочит ноги и наконец просто стоит на месте, покачиваясь, как дряхлый старик.

Лодыжки Филипоса подгибаются, но люди подхватывают его, сильные руки Парамбиля опускают наземь своего брата, на колени, а он по-прежнему сжимает в руках страшный груз. Филипос, обратив лицо к небесам, пронзительно кричит, умоляет своего Бога, любого Бога. Бог молчит. Дождь — это все, что могут сделать небеса.

Самуэль, старейший и благороднейший из людей Парамбиля, присаживается рядом с Филипосом, у него одного достает смелости и авторитета нежно освободить окровавленные руки отца. Самуэль накрывает мальчика своим собственным тхортом, и каким-то образом эта выцветшая обыденная ткань превращается в священный саван, воплощение любви старика. Самуэль берет на руки тело маленького тамб’рана, бережно, с любовью баюкает его, старые кости скрипят, когда он поднимается на ноги; Ранджан, Джорджи, Мастер Прогресса, Йоханнан и десяток других рук помогают старому Самуэлю встать — братья все до единого, все кастовые барьеры и обычаи стерты в трагической солидарности перед смертью, а Джоппан в одиночку заботится о раздавленном отце, поднимает его на ноги, подсовывает голову под мышку Филипоса, обнимает за талию и поддерживает, едва не тащит на себе, и тот ковыляет на абсолютно сломанных ногах.

Рыдающие женщины вернулись на веранду Парамбиля, они плачут, причитают или тихо скулят, зажимая рот скомканными подолами одежды. Элси стоит на коленях, руки прижаты к груди, Большая Аммачи приникла к столбу, а Одат-коччамма то молчит, размеренно стуча то одним, то другим кулаком себе в грудь, то стонет, запрокинув лицо, и все они ждут. В последний раз они видели, как Филипос хромает на гротескно вывернутых ногах по дороге, с безжизненным телом сына в руках; вопреки всему женщины надеялись, что каким-то чудом, когда он окажется вне поля зрения, отец, или Бог, или оба, сумеют сотворить чудо, сделать сломанного мальчика целым, сделать искривленное прямым.

А потом надежды разлетаются в прах, когда женщины видят возвращающуюся фалангу отцов и сыновей, стену усатых свирепых мужчин, обнимающих друг друга за плечи, братьев в едином на всех горе, шагающих как один, рыдающих или молчащих, но каждое лицо искажено болью, горем и гневом, потрясением и яростью. И с ними убитый отец, лишившийся разума, одна рука лежит на плечах Джоппана, друг детства поддерживает его — друг, чьи мускулы бугрятся от напряжения под тяжким весом, пока Йоханнан не подныривает под вторую руку Филипоса.

В центре фаланги — Самуэль, почти голый, в одной испачканной грязью набедренной повязке, мунду его осталось на проклятом дереве; Самуэль, шествующий с великим достоинством, взгляд устремлен вперед, и лицо его единственное остается спокойным; голый торс как самый уместный фон для страшной ноши в руках старика, которую не может полностью скрыть его тхорт; Самуэль медленно приближается к ожидающим женщинам, шаг его размерен, как будто каждая минута тяжкого труда на протяжении всей его жизни — расчистки этой земли рука об руку с тамб’раном, нескончаемой работы, которая создала эти жилистые бицепсы и плоские щиты грудных мышц, — вела его к этому моменту, горестному долгу: с величайшей торжественностью нести на руках первенца последнего сына своего покойного тамб’рана, который отныне воссоединяется со своими предками в блаженной вечности.

После похорон Филипос тяжело опирается на костыли, глядя в окно, где когда-то стояла плаву. Никого не спрашивая, Самуэль срубил остатки дерева. Он с такой яростью орудовал топором, давая выход злости и горю, что Филипос жалел лишь, что не может оказаться на месте этого дерева, чтобы топор старика мог вонзиться в его собственную плоть. Джоппан без приглашения пришел на помощь отцу — на самом деле, чтобы просто отобрать топор, по мере того как удары Самуэля становились все более ожесточенными и безрассудными, а потом появился и Йоханнан с остальными, и на этот раз они не оставили ни следа от плаву, яростно набросившись и выкопав все до последнего корешка, а потом еще забросали яму, чтобы не видно было даже шрама от его прежнего бытия: жестокая казнь для проклятого дерева. Филипосу хотелось, чтобы и с ним самим было покончено так же, чтобы его похоронили в той же яме, в раскисшей почве, где уже прорастает мох, питаемый дождем и кровью, скрывая любые следы места, где некогда стояло дерево Парамбиля.

Самуэль позже рассказал Филипосу, что они нашли обрывок рубашки Нинана на предпоследней ветке, на высоте вдвое большей, чем та, на которой было проткнуто его тело. Больше он ничего не сказал, но оба мужчины представили, как малыш зацепился рубашкой за ту ветку, повис, покачиваясь, на мгновение, прежде чем ткань разорвалась и он рухнул на торчащий кверху обломок ветки восемью футами ниже. Филипос работал в кабинете. Он не слышал звука падения, только крик матери.

Теперь в спальне слишком много света — зловещего ненавистного света. Филипос кипит от гнева на себя. Что не видел, как Нинан полез на дерево. Что не услышал, как