Не сбежит же он. Да просто наведи и стреляй! И возвращается к Аммини закончить очередную соломенную панель.

— В этом мужчине — вся моя жизнь, — говорит она невестке. — Но если он сегодня еще раз повторит рассказ про чакка-упал-мне-на-ногу, я завершу то, что недоделал чакка.

Когда фрукты убраны, Самуэль велит обрубить каждую ветку у основания. Парни недоумевают. Племянник, Йоханнан, спрашивает:

— А почему нельзя срубить все дерево целиком?

— Эда Вайнокки! — возмущается Самуэль. Каждой бочке затычка! — Какое твое дело? Потому что тамб’ран так сказал. Недостаточно?

Да что такое с Йоханнаном? — раздраженно думает Самуэль. Он что, спросонья забыл, что значит быть одним из нас? Но дело в том, что он и сам не понимает, почему дерево нужно обрезать таким странным образом. И что с того? Сколько раз он делал что-то только потому, что так велел тамб’ран? Какие еще нужны причины?

Острыми вакка́ти[193] парни обстругивают каждую ветвь с двух сторон, пока та не истончается и не падает, оставляя после себя заостренный шип торчащего вверх пенька. Из обрезков сочится сок, и парни торопливо собирают его в подставленные тыквы. Ребятишки используют клейкий сок для ловли птиц — жестокий способ, по мнению Самуэля. Но еще из сока выходит отличный клей, которым он законопатит свое старое каноэ. Кто бы мог подумать, что можно починить каноэ в июне? Капли белого сока усеивают кожу парней, налипают на ваккати. Лезвия и рукояти придется оттирать маслом и отскребать кокосовой кожурой.

— Отличное дерево, — кричит Самуэль. — Сохраните для меня одну ветку, весло сделаю. Древесина непростая, но если все сделать правильно, она красиво блестит. Берите что захотите и делайте с ней что пожелаете. Продайте ашари, если сами ленитесь возиться, мне-то что за дело?

Вскоре воздух густеет от тошнотворного приторного запаха спелого джекфрута. Когда все разошлись, Самуэль и Джоппан долго стоят и смотрят на то, что осталось от дерева, — толстый ствол, как туловище с торчащими руками-кинжалами и острыми пальцами. Злое божество.

— Какая дурость, — горько бормочет Джоппан. — Людям, которые не знают, как обращаться с землей, нельзя позволять ею владеть.

Разворачивается и уходит, пока ошеломленный отец растерянно ищет ответные слова.

Из своей спальни Филипос наблюдает за окончанием работ. Может, Элси подумает, что оставшееся похоже на скульптуру, на канделябр с дюжиной заостренных вверх конечностей. Но к чему обманывать себя. Осталось неприглядное пугало, царапающее небо. Компромиссное решение должно было обеспечить жене хорошо освещенную комнату, одновременно сохранив его талисман, но результат оказался уродлив и смущает, как нагота старика. Надо было свалить это дерево. Самуэль еще не ушел, и Филипос уже открыл рот, чтобы крикнуть: «Самуэль! Пускай они срубят уже до конца», когда заметил Джоппана рядом с отцом. И гордость не позволяет ему произнести эти слова. От чего он чувствует себя еще глупее.

В спальне теперь действительно светлее, видно паутину в углу. Элси была права: дерево заслоняло вид. И что же теперь видно? Филипос присматривается. Небо изменилось? Облаков нет, но голубая ткань обретает иную структуру. И в воздухе новый аромат. Неужели?

Филипос выходит из дома. Цезарь лает. Порыв ветра задувает мунду между ног. Над головой вьется стайка потревоженных птиц. Случись ему накануне оказаться на пляже в Каньякумари[194], Филипос увидел бы, как накатывался великий юго-западный муссон, повторяя путь, который некогда привел к этим берегам древних римлян, египтян и сирийцев.

Обходя ампутированную плаву, Филипос отводит глаза. Он пересекает пастбище, добирается до высокой насыпи на краю рисовых полей, которая простирается вдаль, оттуда открывается беспрепятственный вид на небо и окаймленный пальмами горизонт. К Филипосу присоединяются обитатели окрестных хижин, лица их напряжены и полны предвкушения. Люди успели позабыть, что муссон на долгие недели заточит их в домах, затопит эти выжженные рисовые поля, просочится сквозь соломенные крыши и истощит запасы зерна, люди помнят только, что их тела, подобно пересохшей земле, ждут дождя; их шелушащаяся кожа жаждет этого. Как поля будут лежать под паром, так и тело должно отдохнуть, дабы обновиться, посвежеть, вновь стать гибким и податливым.

Высоко в небе недвижимо повисла на распростертых крыльях хищная птица, паря на восходящих потоках. Небо вдалеке краснеет и постепенно темнеет. Вспышки молний вызывают взволнованную рябь среди зрителей. Они смакуют эти минуты перед потопом, забыв, что скоро будут тосковать по сухой одежде, которая не рискует покрыться плесенью и не имеет прокисшего затхлого запаха древности; они будут проклинать двери и выдвижные ящики, от сырости застревающие, как младенцы в тазовом предлежании. Все дурные воспоминания глубоко похоронены до поры до времени. Налетает внезапный шквал, Филипос теряет равновесие. Растерянная птица пытается лететь против ветра, но порыв приподнимает кончик крыла, отправляя ее в штопор.

Самуэль стоит рядом, кожа его забрызгана белым соком, он улыбается, глядя в небо. Наконец передний край темной горы облаков подступает ближе, черный бог, — о, непостоянные верующие, отчего вы сомневались в его приходе? Кажется, что до него еще много миль, но вот он уже над головами — дождь, благословенный дождь, косой дождь, дождь снизу и со всех сторон, новый дождь, не тот, от которого можно убежать, и не тот, от которого можно защититься зонтом. Филипос стоит лицом вверх, а Самуэль наблюдает за ним, улыбаясь и бормоча: «Глаза открой!»

Да, старик, да, мои глаза открыты для этой драгоценной земли и ее людей, для скрижалей воды; для воды, что смывает грехи мира, воды, что собирается в ручьи, озера и реки; реки, которые текут в моря; для воды, в которую я никогда не войду.

Филипос спешит обратно домой, и Самуэль следом, потому что там их ждет гораздо более важный ритуал. И люди из других домов тоже спешат. Они успевают как раз вовремя.

Малютка Мол, напоследок взглянув в зеркало, вперевалку ковыляет на веранду — маленький ребенок, плечи расправлены, несмотря на то что спина с каждым годом все больше сгибается, тело ее раскачивается из стороны в сторону, словно противовес ногам. Едва учуяв влажный аромат дождя, Большая Аммачи поспешно вплетает в волосы Малютки Мол свежие ленточки и цветы жасмина и втискивает ее в особое платье: блестящая голубая юбка