тот зовет на помощь. Что не срубил сразу дерево. Или не оставил его в покое. Все это только его вина. Но… Если бы Элси не посягнула на дерево, его дерево, если бы она уважала его работу так же, как он уважает ее, тогда Нинан, их первенец, до сих пор был жив. Если бы только много лун назад, когда Элси заявила о своем желании, он сказал «нет». Или честное «да». В жизни роковыми становятся именно промежуточные решения, нерешительность убила его сына. Но в своем горе, в самой глубине его Филипос считает, что все началось с рокового желания Элси: «Ты можешь срубить это дерево?»

Почему это оказалось так трудно? Он ведь всегда хотел одного — любить ее. Разве с самого момента их помолвки он не вынужден был бесконечно приспосабливаться? Изменять свои привычки в угоду ее прихотям? Вот это и убило маленького Нинана — ее упрямство. Какая-то часть Филипоса должна понимать, что это несправедливо, даже если он и вправду так думает. Но разум отказывается принимать альтернативу. Если это всецело его вина, какого черта он до сих пор дышит?

Он слышит шаги позади и, не оборачиваясь, знает, что это она вошла в комнату. Они с Элси не оставались один на один с момента смерти. Он поворачивается лицом к жене, пошатнувшись на костылях, не обращая внимания на боль, с трудом скрывая гнев.

И встречается с гневом, не уступающим, но превосходящим его. В глазах ее пылает ярость и нечто худшее, чего он не в состоянии вынести, — укор. Лицо у нее жесткое, как металлические решетки на окне, и изборождено сухими полосками соли от высохших слез.

Воздух между ними пропитан желчью взаимных обвинений и презрения. Она вынуждает его напуститься с упреками, а он вынуждает ее произнести вслух то, о чем она думает.

Потом она смотрит через его плечо и видит, что смертоносные останки дерева исчезли… но слишком поздно. Встречается с ним взглядом. Филипос до конца дней своих не забудет выражение ее лица. Лик мстительной богини.

Он чувствует, что первым порывом ее было наброситься на него, ударить, вцепиться в глаза, разодрать ногтями щеки. Он внутренним взором видит все этапы атаки и свой дикий прыжок в попытке отразить нападение, отбросить ее с дороги, проклясть за то, что желала того, чего никогда не должна была желать, обвинить в убийстве его сына, проклясть за то, что вошла в его жизнь и не принесла ничего, кроме трагедии.

В следующий миг она уже смотрит сквозь него, как годами смотрела сквозь плаву, притворяясь, что никакое уродство не может заслонить ей вид на мир. В ту самую минуту она стерла его, смыла с холста, на котором осталось лишь размазанное пятно, сквозь которое проступают неверные линии: не получившаяся фигура, ошибочные мазки брака и мир, не подлежащий ремонту, вовсе не тот, что она себе представляла. Элси проходит мимо него, отодвигая плечом, — пустое место, невидимка, меньше-чем-обыкновенный человек, муж, которого нет, — и собирает свои немногочисленные вещи.

Филипос слышит скрежет выдвигаемых и задвигаемых ящиков шкафа. И как затем она говорит кому-то: «Пойдем».

Часть шестая

глава 50

Переполох в горах

1950, «Сады Гвендолин»

Поскребывание пальцами по кухонной двери и мокрый хлопок сброшенных Кромвелем резиновых сапог знаменовали начало их ежевечернего ритуала. Верный товарищ босиком прошлепал в кабинет Дигби в своих вечных шортах-хаки и рубашке с короткими рукавами. И с вечной улыбкой.

— Мне двойной, — просит Дигби, пока Кромвель наполняет стаканы. Улыбка становится шире.

Одна порция и никогда в одиночку — правило Дигби. «Вопрос самосохранения. Риск жизни в поместье», — объяснил бы он, если бы кто-нибудь спросил. Прошло четырнадцать лет с тех пор, как он приобрел поместье Мюллера для консорциума друзей, собравшихся в канун нового года за столом у Майлинов. И тринадцать — с того момента, как Дигби заработал на часть этого поместья, которое назвал «Сады Гвендолин» в честь матери. За это время он стал свидетелем последовательного падения трех помощников управляющего в соседнем «Перри & Co» — молодых людей, которые дома у себя знали толк в пинте пива. Сначала все это казалось им грандиозным приключением: бунгало, слуги, служебный мотоцикл, статус лэрда и такие объемы чая, кофе и каучука, которых парни и вообразить не могли. Но они недооценили опасность одиночества и изоляции и в первый же муссон нашли противоядие в бутылке.

Единственное, что не нравится Дигби в его владениях, — далеко от Франца и Лены. Даже в хорошую погоду это целый день пути на юг, мимо Тричура и Кочина, в окрестности «Сент-Бриджет», а потом еще несколько часов вверх до «Аль-Зуха». Его семья, как она есть, состоит из Кромвеля, Майлинов и Онорин, которая каждое лето проводит здесь два месяца. Когда она уезжает, Дигби погружается в меланхолию. Без Кромвеля, без их ежевечернего ритуала в период муссона он бы пропал.

Пренебрегая креслами, Кромвель пристраивается на корточках возле камина со стаканом под самым носом: виски нужно не только пить, но и вдыхать. Неторопливое, взвешенное удовольствие присутствует во всем, что он делает. Дигби кажется, что Кромвель неподвластен возрасту, поэтому с извращенным удовольствием замечает седину, ползущую по вискам друга. Сам Дигби стрижется очень коротко, так что его седины меньше бросаются в глаза. Ему сорок два, но выглядит он значительно моложе; Кромвель, наверное, чуть старше.

В процессе своего ритуала они «прогуливаются» по девяти сотням акров «Садов Гвендолин». Будь это один только кофе, было бы проще, кофе почти не требует забот, да и тех стало еще меньше, когда они перешли на робусту из-за листовой ржи, уничтожившей плантации арабики. И непременно одним волшебным мартовским утром сотни акров «Садов Гвендолин» внезапно окутает снежное покрывало, потому что всего за ночь буйно расцветут роскошные белоснежные цветы кофе. Однако конкуренция с Бразилией снизила цены. Чай приносит больше дохода и занимает основную часть владений, но он нежное дитя и требует много рабочих рук. Близость к экватору позволяет собирать свой чай