«Давайте сделаем это, но сделаем правильно», – заключил я. И посоветовал президенту создать комиссию или группу для изучения потенциального эффекта изменений и для выяснения оптимальных способов реализации этих изменений. Несколько недель спустя Рам Эмануэль попросил меня начать в войсках информационную кампанию, чтобы ослабить возможное сопротивление «группы традиционалистов». Я отказался, объяснив, что не собираюсь отвлекать военных в разгар двух войн ради спорных изменений в правилах воинского уклада – изменений, которые еще вполне могут не состояться. Когда президент отправится в конгресс и новый закон будет одобрен, тогда мы и начнем действовать.

Тем не менее мы с Малленом прикинули, как выстроить диалог министерства с вооруженными силами, как обеспечить конструктивную дискуссию, как не допускать впредь преследования людей нетрадиционной сексуальной ориентации и как избежать иных проблем, связанных со службой открытых геев в вооруженных силах. Я попросил Джея Джонсона изучить возможности внесения изменений в уставы, чтобы затруднить преследования геев и перенести ответственность за эти преследования выше по цепочке командования. В конце июня, отвечая на вопрос на пресс-конференции в Пентагоне, я сказал, что мы с Малленом активно обсуждаем изменения в законе НГНС с президентом и высшим военным руководством. Среди прочего мы оцениваем, как лучше организовать внедрение перемен, не жертвуя при этом боеготовностью, и определяем «узкие места», где потребуется определенная гибкость (например, если кого-то уволила третья сторона, должны ли мы вмешиваться и принимать меры?). Эти вопросы обсуждались в администрации и в министерстве остаток 2009 года.

Холодным солнечным днем в октябре 1986 года я стоял на горном хребте на северо-западе Пакистана, поблизости от афганской границы. Я был заместителем директора ЦРУ – и в сопровождении сотрудников директората Межведомственной разведывательной службы Пакистана (МРС) совершал поездку в тренировочный лагерь моджахедов. Там от тридцати до сорока бойцов в новеньких парках учились стрелять из гранатометов, мишенью им служили несколько намалеванных белой краской на скалистом склоне горы силуэтов советского танка Т-72. Я не сомневался, что всем в лагере известно: ЦРУ финансирует их операции, а потому они нарочно устроили пиротехническое шоу для человека, который подписывает чеки. Новые парки, специально отобранные меткие стрелки, охлажденная пепси за обедом, изъявления благодарности за оружие, боеприпасы и прочее снаряжение – все наводило на мысль о хорошо срежиссированном спектакле. И это был далеко не единичный случай.

За ширмой Оза[101]на афгано-пакистанской границе в тот день скрывались суровые реалии. Я прибыл в лагерь прежде всего потому, что МРС поставлял наши новые зенитные ракеты «Стингер» и другое оружие таджикам долины Панджшер и прочим непуштунским племенам, которые воевали с Советами в Афганистане. Именно пакистанцы решали, кому из моджахедов – каким полевым командирам – достанется наше оружие. ЦРУ могло задабривать и оказывать давление, но последнее слово оставалось за президентом Мохаммадом Зия-уль-Хаком и МРС. Разумеется, мы тесно сотрудничали с Зия-уль-Хаком в противодействии Советам, однако он одновременно принимал законы, способствовавшие дальнейшей исламизации Пакистана и укреплению исламского фундаментализма. Поэтому значительное количество американского оружия соответственно переправлялось афганским исламским фундаменталистам. А мы, к сожалению, демонстрировали полное непонимание Афганистана, его культуры, его племенных взаимоотношений, не могли разобраться, кто владеет реальной властью в стране. Став министром обороны двадцать лет спустя, я понял, что в Афганистане, как и в Ираке, американское правительство, когда оно вознамерилось сменить местный правящий режим, столкнулось с сакраментальным вопросом «На кого?» – и совершенно не представляло себе последствий вмешательства в афганские дела. Мы не удосужились выяснить хоть что-нибудь о стране, которой двадцать лет назад помогали победить Советы.

Этот опыт – эти призраки прошлого – давно убедил меня, как я упоминал выше, что сильная демократическая (в нашем понимании) центральная власть, более или менее честная и эффективная, в Афганистане попросту невозможна, а наши попытки изменить афганскую культуру, создать полноценную экономику и реформировать местное сельское хозяйство обречены на провал. Наши задачи, думал я, следует свести к уничтожению талибов и прочих экстремистов, чтобы ослабить военный потенциал терроризма, и к помощи в создании афганской армии и местных сил безопасности, которые будут в состоянии контролировать экстремистов и не допустят укоренения «Аль-Каиды» в Афганистане. Нужно мыслить в пределах трех – пяти лет, этого времени вполне хватит для достижения конкретных целей, – также стоит прикинуть, как нам сохранить небольшое гражданское и военное присутствие на десятилетия вперед; я считал, что в Афганистане эта мера необходима ничуть не меньше, чем в Ираке. Нельзя просто взять и уйти – снова. Размышляя об этом, я не мог не вспоминать о советском контингенте численностью 120 000 человек и о более 15 000 погибших советских солдат[102]. Если в стране окажется слишком много иностранных войск, если будут чрезмерно высокими потери среди гражданского населения, если мы будем проявлять недостаточно уважения к афганцам и к тому, чего хотят они сами, о чем они сами мечтают, – афганцы и к нам тоже начнут относиться как к оккупантам, а не как к партнерам. И мы в итоге проиграем, как проиграл Советский Союз. Свои мысли по этому поводу я последовательно и публично озвучивал с декабря 2006 года по конец 2009 года, излагал свои соображения конгрессу и не скрывал скептицизма относительно существенного увеличения численности наших войск в Афганистане.

Перед инаугурацией Обамы Джо Байден, как я уже рассказывал, посетил Афганистан и Ирак. Беседуя в Кабуле с американскими дипломатами, командирами и солдатами, Байден обнаружил на всех уровнях серьезные разночтения в понимании нашей стратегии и тактических задач. Его предыдущая встреча с президентом Афганистана Карзаем, за обедом в феврале 2008 года, прошла не слишком удачно: он, тогда председатель сенатского комитета по международным делам, отбросил салфетку и чуть было не накинулся на афганского президента с кулаками. На ужине с Карзаем в январе 2009 года разговор опять шел на повышенных тонах, и Байден обвинил афганского президента в неумении управлять государством и коррупции. Если характеризовать содержательную часть беседы, то Карзаю (как и Малики) Байден, в частности, сообщил, что Обама не намерен контактировать с ним так часто, как это делал Буш. Команда Обамы была убеждена, что частые видеоконференции Буша с обоими восточными лидерами вызвали у тех «нездоровую зависимость» от прямых контактов с президентом США, и это мешает находящимся в Ираке и Афганистане американцам выполнять свою работу. Отчасти я был согласен с этим мнением, однако кое-что меня смущало: ведь Буш проявил себя умелым наставником для обоих лидеров, и когда он затрагивал те или иные вопросы, оба понимали, что более высокой инстанции нет и жаловаться больше некому. Байден также встретился с командующим Международными силами содействия безопасности (МССБ) генералом Дэвидом Маккирнаном, который просил подкрепления численностью до 30 000 человек, особо упирая на предстоявшие в августе общеафганские выборы. В целом Байдена сильно обеспокоило то, что он увидел в Афганистане. (В Ираке дела обстояли значительно лучше.)