привлекало. Особенно то, что мы все были для него родной семьей. Сварливый дядька, но с головой и сноровкой, а главное — свой, куда денешься! — так его все воспринимали.

Он ведал у Деда «закладами»: тайными складами боеприпасов и продовольствия, которые закладывали впрок на тех участках, где предполагалось действовать, когда немцы окончательно закроют горловину. Таких тайников было в лесах много. Знали их расположение только Прохор и его ребята, которые рыли ямы, возили грузы, маскировали. Прохор составлял план местности и обозначал условными знаками приметы, по которым легко будет отыскать и вскрыть заклад.

По армейским мерилам это занятие было вроде бы интендантским, снабженческим, но здесь оно имело особое значение, а по доверительности шло наравне с шифром.

Дед захотел иметь общую карту закладов, и Олег взялся за это дело: он у нас был специалистом по топографии. Никто из нас не умел сделать кроки, план, карту, как Олег, так красиво и старательно малюсенькими буквочками выписать названия, так точно определить масштаб.

Всё, что выходило из-под рук Олега, было точно, изящно, наглядно. Когда перед ним легла груда неряшливых Прохоровых бумажек, Олег брезгливо в них покопался и сказал, что всё надо начать сначала. Прохор страшно засопел, но согласился начать сначала.

Они стали работать, и было смешно видеть их рядом, склонённых над бумагой, таких разных: дикообразного Прохора с седой щетиной на впалых щеках, с угрюмым взглядом умных блёклых глаз под кустистыми бровями и франтоватого Олега, который мог побриться, сидя в воронке от снаряда.

Как-то они все-таки ладили, и карта вроде получалась, хотя Олег называл Прохоровы планы «бездарной самодеятельностью» и считал, что по ним и сам Прохор ни черта не найдет, не говоря уже о других людях, которым придется, может быть, вскрывать заклады. И действительно, было страшновато себе представить, что целый отряд может остаться без питания и взрывчатки, когда придет срок, а заклады будут лежать в земле.

И опять Прохор сопел, но не возражал, когда Олег вносил уточнения и проверял на местности. Прохор мрачно смотрел на красивые цветные листы, разделанные Олегом по всем правилам, и казалось, что именно по ним ему труднее ориентироваться, чем по своим каракулям.

И вдруг «альянс» с треском лопнул. Олег доложил Деду, что работа по закладам в принципе неправильно поставлена, потому что все помощники Прохора знают о всех закладах. Для создания склада достаточно трех человек? Достаточно. Значит, пусть эти трое и знают только об одном складе. А другие трое — тоже только об одном.

И тут Прохор уперся: «Артельно работали и дальше так будем».

Может быть, формально рассуждая, можно было признать правоту Олега, но здесь, в лесах, действовали свои законы. Ребята у Прохора были, как он говорил, в семи водах мытые, он им верил и ничего слушать даже не хотел.

Дед поддержал Прохора.

—      Не морочь ты ему голову, — сказал он Олегу, — он человек особый.

Олег пожал плечами и спокойно заметил:

—      Когда-нибудь вы поплатитесь за свой либерализм.

За «либерализм» Дед шумнул на Олега и забыл об этом споре. Не забыл Прохор.

А Олег стоял на том, что раз нас прислали сюда в качестве инструкторов, то долг ему не позволяет мириться с «благоглупостями дремучих мужиков».

Бельчик, который подружился с Прохором, сказал, что он вовсе не дремучий, а очень толковый человек, до оккупации служил уполномоченным по заготовкам.

—      Ой, уморил, — кричал Олег, —«по заготовкам»! Какой мощный военный опыт!

Они поссорились, и Олег ушел, обиженный на нас с Тимой за то, что мы его не поддержали. А Бельчик припомнил наш путь в леса, и как он ходил с Олегом в разведку в Князево, и Олег не поверил колхозникам. Они говорили, что у них немцев не было, а Олег считал, что должны были быть, что другим путем немцы пройти не могли. И что мужики скрывают полицаев.

— Если бы там сельсоветчики были, коммунисты, он бы поверил. А рядовым колхозникам, простецким мужикам не поверил ни на хвилинку! — Когда Бельчик волновался, то вставлял украинские слова.

Перед уходом Олега мы помирились и проводили его далеко за околицу. Ему предстояло долго пробираться лесами до Петряя, а потом с ним идти на «железку». И мы искренне желали ему удачи и чтобы вскорости в сводках ТАСС появились сообщения об успехах «товарища О.».

Когда мы шли обратно просёлочной дорогой, наш лесной штаб, наша деревня, сохранившая допотопное название Голодухино, показалась нам в самом деле какой-то «ставкой», может быть, даже крепостью.

Наша жизнь здесь приобрела черты оседлого быта и некоторую размеренность. Николай в свои часы выходил в эфир, и хотя он зверски экономил питание, но иногда все же давал нам послушать последние известия.

И несколько раз мы ловили сообщения о боевых делах наших отрядов. В нескольких словах укладывались недели и месяцы борьбы и риска, и неудачи, и потери. Но все это оставалось как бы в подводной, невидимой и самой важной части корабля, а на поверхности видна была только его красивая оснастка, только успех. Но мы гордились тем, что знали эту подводную часть, что мы ее труженики.

А я была самым скромным солдатом лесного гарнизона. Меня даже не выпускали за его границы: я только «обеспечивала» ходки наших разведчиков и в ближние тылы и в глубокие рейды.

Конечно, Николаю тоже не полагалось отлучаться из расположения штаба, и ему от этого было тошно, как и мне. Но потому что он у нас был все-таки единственным в своем роде, Николай рассчитывал, что ему перепадет и другая роль. На что могла рассчитывать я?

Сходное положение как-то сблизило нас. Но я по-прежнему ничего не знала о Николае.

Как-то холодным вечером изба наша выстыла, и Тима сказал, что, если мы не затопим, его будет трясти. Пока мы препирались, кому затапливать, прибежала Зойка, девчонка семнадцати лет, вестовой Деда, без звука смоталась в сарай, притащила дрова и затопила.

Николаю стало совестно, он принес еще охапку. Бельчик сказал: «Подумаешь, он рыцарь!» — и притащил еще. Тима лежал на лавке и кричал, чтобы всё пихали в печь, а то у него начнется приступ.

В конце концов натопили так, что печка чуть не развалилась. Все стали раздеваться.

Когда нас снаряжали в Москве, нам заказали телогрейки стёганые, из синего тонкого сукна и гимнастёрки из прекрасной шерсти, которая почему-то называлась «Серж». Выдали по паре кожаных, на меху перчаток. Решили еще сшить шелковое белье, чтобы не заводились вши.

Наш снабженец сказал, что Захар Иванович приказал сделать нам все самое лучшее. Он получил со склада рулон синего крепдешина, поскольку это был самый дорогой шёлк, и из него заказал нам белье. Но в мастерской никогда не