Прошло пять секунд, десять… но тщетно я ждал ответа. Быть может, Сифилда одолела усталость? Быть может, он спит и потому не отвечает? Я опять постучал и опять воззвал к нему, громче прежнего. Затем прислушался так напряженно, что различил тонкий писк мошки в павильоне. Силы небесные! Неужели я все-таки опоздал? Безумное отчаяние овладело мной. Я выхватил у одного из рабов топор, и после нескольких яростных ударов дверь распахнулась.

Я ворвался в павильон, лихорадочно огляделся вокруг – и увидел своего друга! О боже! Он неподвижно лежал в кресле: глаза закрыты, щеки мертвенно-бледны, черты благородного лица искажены почти до неузнаваемости. Произведенный нами шум, казалось, вывел его из долгого, глубокого беспамятства. При виде меня слабая улыбка тронула его посинелые губы; он попытался протянуть мне руку, но тут же бессильно ее уронил. Вне себя от радости, я заключил Сифилда в объятия и крепко прижал к груди.

– Вы спасены! – попытался сказать я, но горло мое перехватило от слез, и слова прозвучали неразборчиво.

– Да! – с трудом выговорил он. – Поистине, друг познается в беде! Но скажите мне… Луиза?..

– Она жива-здорова и ждет вас! – ответил я. – Давайте же, друг мой, взбодритесь! Сделайте усилие, стряхните с себя летаргическое оцепенение! Смотрите на пережитый ужас как на страшный сон! Пробудитесь к новому счастью, которое вам уготовано!

– Не уготовано… – слабо прошептал Сифилд. – Здесь я получил свой смертный приговор. Минуты мои сочтены. Луиза… ах, отнесите меня к Луизе!

В павильоне было жарко и нестерпимо душно. По моему приказу четверо рабов поторопились вынести Сифилда прямо в кресле наружу. Двинувшись вниз по склону, мы предусмотрительно развернули кресло таким образом, чтобы он не увидел мертвую, но по-прежнему внушающую ужас анаконду. Свежий воздух тотчас же оказал на страдальца благотворное действие, и силы его еще больше окрепли после нескольких капель сердечного средства, которым я позаботился запастись и которое теперь с величайшей осторожностью влил ему в рот.

По прибытии в дом мы обнаружили, что радетельный Зади уже приготовил для своего хозяина все необходимое. Кровать была постлана, возле нее стоял поднос со всевозможными закусками, и врач ждал в комнате, чтобы оказать столь нужную нашему другу помощь. Однако мы быстро поняли, что наилучшим лекарством для него станет Луиза. А поскольку врач полагал, что даме повредит скорее жгучее нетерпение увидеть мужа, нежели волнение, вызванное встречей с ним, мы уступили желанию Сифилда и, поддерживая под руки, сопроводили его в комнату к измученной ожиданием жене.

Не стану описывать ни эту беседу, ни ту, что состоялась позднее между Сифилдом и верным Зади: чувствительное сердце само заполнит этот пробел. Однако не могу не упомянуть, что, когда я объяснил моему другу, сколь многим все мы обязаны преданному индусу, он посылал за ним неоднократно, но прошло изрядно времени, прежде чем Зади наконец явился и утолил свое страстное желание броситься к ногам любимого господина. Почему же он так долго отказывал себе в удовольствии, коего жаждал всем сердцем? Да просто благородный старик не хотел, чтобы хозяин почувствовал себя в долгу перед ним, увидев, сколь жестоко он пострадал ради него! Словами не выразить, как глубоко тронуло и воссоединившихся супругов, и меня такое проявление деликатности и заботы.

Ах, как счастливо и как быстро пролетели первые дни, последовавшие за спасением моего друга! Увы, эти первые несколько дней оказались единственными, которым было суждено пройти счастливо. Вскоре стало слишком очевидно, что страдания, претерпенные Сифилдом в роковом павильоне, нанесли непоправимый ущерб его здоровью. С каждым днем его силы заметно убывали, и пораженный порчей цветок все ниже клонился к земле. Медицина оказалась бессильна перед его недугом. Он угасал на глазах, и в конце концов врач был вынужден признать, что всех средств медицинского искусства недостаточно, чтобы долго поддерживать жизнь в измученном теле пациента. Ни вынужденное воздержание от естественных отправлений, ни изгрызший внутренности голод, ни жгучая жажда, иссушившая горло, ни умственные муки, ни изнурительная борьба с отчаянием – ничто из перечисленного не повлияло на здоровье Сифилда столь разрушительным образом. Нет! Губительное действие произвели вредоносные испарения, исходившие из пасти анаконды и проникавшие в его тесную, душную тюрьму. Именно они, сгустившись в атмосфере малого замкнутого пространства, поразили организм несчастного подобно злотворной плесени и посеяли семена распада в самом существе его жизни.

Что пережили мы с Луизой, наблюдая за медленным, но неотвратимым приближением Сифилда к могиле, не передать никакими словами! Он дал Зади и трем его сыновьям свободу и отписал ему небольшое поместье близ Коломбо, вполне достаточное, чтобы славный старик ни в чем не нуждался до конца жизни. В предсмертные дни Сифилд часто напоминал мне о письме, которое написал в павильоне и ради которого Зади подвергнул себя гибельной опасности. Он просил меня считать письмо своим завещанием и часто повторял то же самое жене, проливавшей горючие слезы у его постели. Последние слова моего дорогого друга были такими же, какими он завершил то свое послание: «Не оставляйте мою бедную Луизу!» И последнее, что он сделал перед смертью, – это вложил руку Луизы в мою, после чего упал на подушки уже бездыханный, а Луиза грянулась без чувств у моих ног.

Однако, очнувшись, она настояла на том, чтобы увидеть Сифилда еще раз и поцелуем запечатлеть смертную разлуку. Я со страхом ждал, что осиротелая жена будет кричать и биться в рыданиях во время этой последней и самой мучительной сцены, но еще сильнее встревожился, когда увидел, с каким самообладанием она переносит свое горе. Она не промолвила ни слова, не издала ни вздоха, ни единая слеза не выкатилась из ее горящих глаз. Она долго недвижно стояла у постели, держа руку Сифилда, затем наклонилась к нему, коснулась бескровными губами навсегда сомкнутых век и медленно, безмолвно удалилась в свою одинокую вдовью комнату.

Для последнего упокоения Сифилда я выбрал место, которое он больше всего любил и где тяжелее всего страдал: гробница была воздвигнута в роковом павильоне. Мы с Зади сами предали нашего друга земле: мы сочли бы гроб оскверненным, прикоснись к нему чужие руки. Сифилд, освобожденный от страданий, покойно спал в могиле; его не столь счастливые друзья продолжали жить, оплакивая свою безвозвратную утрату.

Все свое имущество мой благодетель оставил в совместное владение нам с Луизой, и свою волю относительно нас он выразил совершенно недвусмысленно. Луиза была одной из прекраснейших представительниц своего пола, но я посчитал бы святотатством питать в своем сердце хоть одну мысль о ней, отличную от чистых мыслей, какие