за рукоделием, писанием, чтением. Несколько книг сейчас лежат на окне, и даже с такого расстояния и разбираю имена Шекспира, Купера и Пейли[42]. Именно здесь она решает все хозяйственные вопросы, и именно отсюда, как из своего средоточия, порядок, усердие и рачительность распространяются во все сферы домашней жизни. Для каждого рода занятия установлены свои часы: всегда деятельная, без шума, без спешки она умудряется устроить так, чтобы всякое дело делалось в нужное время и в нужном месте, и ведет все немалое хозяйство рукой столь же легкой, сколь твердой и уверенной.

Упомяну еще только два замечательно характеризующих Корделию обстоятельства, которые поразили и особенно восхитили меня. Во-первых, несмотря на вечные нотации мужа и постоянные указания перстом на портрет своей предшественницы, она по-прежнему держит последний в качестве украшения своей гостиной. Во-вторых, в своих попытках умиротворить Семпрониуса она никогда не терпит неудачи, и рядом с ней он неизменно выглядит менее мрачным и недовольным, чем в любое другое время, когда находится вне благотворного влияния жены.

Пасынок Корделии занимает комнату на третьем этаже, прямо над кабинетом отца, – и в ней царит атмосфера систематического хаоса. Книги, письма, старые перья и чернильницы валяются на всех креслах и столах в невообразимом беспорядке, а полуисписанные листы бумаги, испещренные кляксами и помарками, с такой частотой порхают по комнате, что у меня не остается ни малейших сомнений в том, что здесь обитает поэт. Не говоря уже о толстенной тетради в белом пергаментном переплете, куда юноша нет-нет да и записывает пару-другую строк, предварительно с минуту покусав кончик пера и походив кругами по комнате, бурно жестикулируя. Я также убежден, что стихи его преимущественно любовные и обращены к персоне отнюдь не воображаемой. Он ежедневно копирует что-то из упомянутой тетради на чистый лист, который тщательно запечатывает в виде письма и собственноручно отдает почтарю. Кроме того, порой Эдвард запирает дверь от непрошеных гостей (ах! бедняга и не подозревает, что я все вижу!) и по многу раз перечитывает какие-то записки, начертанные на тонкой блестящей бумаге с цветным обрезом и очень аккуратно сложенные, которые не забывает неоднократно прижать к губам, прежде чем дочесть до конца. Что же касается до особенностей его характера, то из своих наблюдений за всем происходящим между ним и отцом, а главным образом – между ним и некой теткой, часто посещающей семейство, я заключаю, что он натура чувствительная, впечатлительная и ранимая. Эдвард беспечен и довольно безалаберен: иногда оставляет ключ в замке секретера, где хранятся все эти billet-doux[43], а потом вдруг вспоминает о своей оплошности и с такой поспешностью мчится ее исправлять, что я всякий раз боюсь, как бы он не сломал себе шею на лестнице. Он очень добросердечен: никогда не пройдет мимо нищего, не подав милостыни. Он весьма расточителен: ежемесячного содержания ему никогда не хватает больше чем на две недели. Он горд и высокомерен: обратившись к отцу с просьбой то ли увеличить содержание, то ли дать денег вперед (точно не знаю) и сначала получив отказ, он вернул обратно банкноту, переданную ему Семпрониусом на другое утро, и предпочел дожидаться первого числа следующего месяца. Также я заметил, что временами Эдвард бывает немного не в духе без видимой причины, каковую особенность, полагаю, унаследовал от отца. Однако свое дурное настроение он никогда ни на ком не вымещает, если не считать спаниеля, которого он постоянно подкармливает за обедом и который любит спать, положив голову на ногу своего хозяина.

Единокровный же брат Эдварда, маленький Вилли, еще слишком мал летами, чтобы особо проявлять характер, но я сильно ошибаюсь, если он не обладает самым незаурядным талантом к художеству. Каждый клочок бумаги, попадающий к нему в руки, мгновенно покрывается плодами его воображения. Если у него отбирают карандаш, он рыщет по дому, пока не найдет кусок угля или мела, которым рисует пейзажи и разнообразные фигуры на дверях, стенах и столах, к большому неудовольствию своей любящей порядок матери и усердной горничной, чья влажная салфетка не питает ни малейшего пиетета к произведениям нашего малолетнего сэра Джошуа[44]. В считаные минуты творения его художественного гения навсегда исчезают, но напрасно бранит его мать, напрасно горничная отмывает и оттирает: он снова с неослабным рвением приступает к работе наперекор этим врагам искусства, и через пару часов стены, двери и столы вновь оказываются разукрашены, как прежде.

В моей истории никак не обойтись без описания вышеупомянутой тетки, которая, хотя и не является непосредственным членом семьи, имеет в ней немалое влияние. Судя по внешнему сходству с Семпрониусом, она приходится ему сестрой, причем определенно старшей: длинная, тощая, бледная… А носище у нее какой! А лошадиная челюсть!.. Она наведывается к ним почти каждый день, и при ней Семпрониус никогда не позволяет себе обнаруживать дурное расположение духа. Он человек расчетливый, дальновидный и выгоды своей не упустит: его уважительное обхождение со старой дамой заставляет предположить, что она весьма состоятельна, одинока, бездетна, а следственно, брат льстится надеждой занять далеко не последнее место в ее завещании. Я убежден не только в том, что у нее нет детей, но и в том, что сия почтенная дама и поныне остается жрицей Дианы[45], на каковое заключение меня наводит не только ее внешность и поведение, но также и чрезвычайная любовь, царящая между ней и толстой черепаховой кошкой[46], что обычно греется у камина в гостиной Корделии. Эта славная дама… (как бы нам ее наречь? «Он – Амандус, она – Аманда», говорится у Стерна[47]. Так пусть имя ей будет Семпрония). Итак, Семпрония, похоже, очень привязана к брату, но Корделию явно не жалует: обращается с ней с холодной формальной вежливостью; часто закусывает свои тонкие губы, словно желая подавить презрительную усмешку, которую на самом деле старается не подавлять; а если открывает одну из книг, лежащих у Корделии на столе, то обязательно сразу же поспешно ее захлопывает, после чего непременно пожимает плечами, трясет головой и набожно воздевает глаза к небу.

Последнее обстоятельство склоняет меня к мысли, что славная дама водится с методистами[48]. Однако Корделия полагает ниже своего достоинства обращать внимание на подобные мелкие выходки и на все презрительные усмешки золовки неизменно отвечает улыбкой нежнейшей кротости и ангельского снисхождения. Эдвард же со своей теткой состоит в открытой вражде: трех минут разговора с ней обычно достаточно, чтобы он полыхнул гневом и стремглав вылетел из комнаты, а она особенно благочестиво закатила глаза.

Несомненно, главным