посещают человека в усыпальнице святой праведницы. Я не любил Луизу, нет, я благоговел перед ней! Увы, в скором времени она и правда стала святой на Небесах.

Она не жаловалась, но скорбела; она страдала, но молча. Однако, воспрещая своим устам признаваться, что горе неумолимо подрывает ее здоровье, она все равно не могла утаить своего плачевного состояния: о нем наглядно свидетельствовал ее изможденный вид. После смерти моего друга прошло несколько печальных недель, когда однажды утром перепуганные служанки доложили мне, что госпожи в спальне нет и что ночью она явно в постель не ложилась. Сердце тотчас подсказало мне, где искать несчастную, и я бросился к павильону. Она лежала на мраморной плите, покрывавшей могилу мужа. В мучительном приступе горя у нее лопнул кровеносный сосуд; тело ее уже остыло, лицо разгладилось и теперь хранило безмятежное выражение, а на губах словно бы играла едва заметная улыбка – и то была единственная улыбка, которую я увидел у нее за все время после смерти Сифилда. Луизу положили в могилу к возлюбленному мужу. Я же совсем сломился под тяжестью нового горя, обрушившегося на меня, и следствием моих невыразимых душевных терзаний стала продолжительная опасная болезнь.

Искусство моего врача спасло мне жизнь. Едва оправившись от недуга, я сразу же принял решение покинуть страну, которая сделалась мне ненавистна из-за горьких воспоминаний, с ней связанных. После смерти Луизы все состояние Сифилда, в согласии с завещанием, перешло ко мне. Я пытался уговорить Зади принять от меня хотя бы часть наследства, но он заявил, что щедрость хозяина и без того превзошла самые смелые его ожидания.

– Об одном все же осмелюсь попросить вас, – сказал он. – Два моих старших сына уже взрослые и могут сами о себе позаботиться, но третий еще летами мал, а смерть моя, чую, уже не за горами. Боюсь, братья станут его обижать или просто плохо за ним смотреть. Но если бы вы милостиво изволили взять его под опеку, сделать своим слугой, у меня не осталось бы ни одного неисполненного желания в этом мире. Под покровительством честного человека мой мальчик не может не вырасти и сам человеком честным.

Мирза – так звали мальчика, того самого, что теперь у меня служит, – находился в комнате с нами, и он присоединился к просьбе отца с такой горячностью, что отказать я не смог. В скором времени я покинул Цейлон, провожаемый благословениями Зади. Славный старик жив и поныне, я часто получаю от него весточки через третьи руки. Но в письмах, которые он надиктовывает для меня, всегда содержатся лишь две темы: беспокойство о благополучии сына и сожаление о потере любимого хозяина.

– Теперь вы знаете, – после минутной паузы продолжал Эверард, обращаясь ко всем присутствующим, – теперь вы знаете, каким образом я приобрел свое состояние. То был дар благодарности. Но воспоминания об ужасах, пережитых мною в ходе попыток спасти Сифилда (увы, так и не увенчавшихся полным успехом!), по сию пору приводят меня в содрогание и жестоко терзают душу. Вот почему я упорно избегал разговоров о происхождении моего богатства. Однако мне весьма огорчительно, что мое молчание на сей счет истолковывается как явное свидетельство какой-то моей вины и что ко мне относятся как к преступнику, осужденному за самые зверские злодейства, потому только, что я не почел нужным обнародовать обстоятельства своей частной жизни и растравить раны своего сердца для удовлетворения чьего-то праздного и дерзкого любопытства.

Эверард умолк, остальные тоже безмолвствовали. Все сидели красные от смущения, кроме Джесси, чье нежное сердце было глубоко тронуто печальной историей и чьи кроткие голубые глаза все еще блестели от слез, хотя одновременно в них сияла улыбка одобрения, адресованная возлюбленному. Наконец отец девушки набрался смелости нарушить неловкое молчание.

– Мой дорогой Эверард, – сказал он, – даже не знаю, как оправдать моих друзей, столько всего на тебя наговоривших, и самого себя, по дурости своей поверившего напраслине. По чести говоря, средь нас есть лишь один человек, чьи уста достойны передать тебе наши глубочайшие извинения. Вот пусть они так и сделают…

И с последними словами мистер Элмвуд поместил свою зардевшуюся дочь в объятия Эверарда.

Уста Джесси благомудро выразили общее извинение не словами, а поцелуем, и Эверард, прижав возлюбленную к груди уже как свою невесту, признал такое извинение не просто достаточным, а и полной наградой за все былые превратности судьбы.

Окно дядюшкиной мансарды

Пантомимическая история[35]

«Глазами Галилея смотрит он…»

Поуп[36]

«Тебя сопровождать незримо буду…»

Драйден[37]

Мой дядюшка гений и поэт. Он, разумеется, беден как церковная мышь и живет в мансарде. Я искренне его люблю за добросердечие, вот почему не колеблюсь раз в день рисковать своей шеей, взбираясь по шаткой крутой лестнице, только посредством которой и можно достичь его поднебесного обиталища. Однако, утрудив себя восхождением, я нередко обнаруживал, что дядюшка слишком занят Музами, чтобы уделить внимание столь ничтожному животному, как племянник. В таких случаях он ограничивался тем, что молча пожимал мне руку, прикладывал палец к губам и указывал на табурет у окна: сам хозяин всегда занимает единственный в комнате стул, да и тот может похвастаться лишь тремя ножками, а потому табурет пусть не особенно респектабельное, но гораздо более удобное и надежное седалище.

Но когда я утверждался на табурете – чем мне было себя занять? Подобные приступы вдохновения у дядюшки часто затягиваются надолго – и в чем же мне искать развлечения тем временем? Как подобает большому писателю, дядюшка признает достойными внимания только свои собственные сочинения, но к ним у меня душа не лежит, а обижать любимого родича, спрашивая у него творения какого-нибудь другого ума, мне решительно не хотелось. Таким образом, о чтении не могло идти и речи, но, чтобы глаза мои не томились совсем уж без дела, я занимал их наблюдением за домом напротив. С помощью карманной зрительной трубы я мог отчетливо видеть все, что происходит на втором и третьем этаже у наших соседей, и за несколько дней внимательных наблюдений настолько хорошо узнал всех членов этого незнакомого семейства, что проникся живейшим интересом к их делам, как если бы они касались меня самого.

Вы скажете, подобное систематическое шпионство – занятие не очень-то достойное. Не стану спорить. Но, с другой стороны, оно чрезвычайно занимательное, и в чаянии заслужить ваше снисхождение сейчас я намерен вас задобрить, поделившись с вами украденными знаниями.

Улица,