счете это самостоятельные грани одного цельного образа. В богатом на парадоксы «Евгении Онегине» то и дело встречаешь поразительные факты. В цитированной выше VII строфе четвертой главы рассуждение идет от обобщенного «мы», отчасти даже представляет косвенный монолог Онегина; во всяком случае эпическая интонация решительно оттесняет лирическую. Тем острее ощущение неожиданности, когда встречаешь своеобразный «конспект» этого рассуждения в беспощадном по искренности интимном автобиографическом документе — в письме к брату осенью 1822 года, в напутствии при вступлении того в самостоятельную светскую жизнь (подлинник по-французски): «…Чем меньше любим мы женщину, тем вернее можем овладеть ею. Однако забава эта достойна старой обезьяны XVIII столетия» (Х, 593). Вот пример, который доказывает, что мы в романе можем встретить личное там, где и не ожидаем его встретить; в эпическом — по внешности — авторе просвечивает личностное начало. Все-таки придадим должное значение форме, эпической или лирической, в какой выражено переживание: уже отмечалось, что как прилично, а как неприлично являться поэту перед публикой — предмет пушкинских раздумий в его письмах.

Композиция философских размышлений

Не менее настойчиво прочерчивается стержневая линия рассуждений, переходящих из главы в главу, главный предмет которых — общефилософское осмысление назначения жизни, мысль о неизбежной смене поколений, о скоротечности жизни и неотвратимости увядания. Жесткие и безжалостные рамки, отведенные человеку природой, обостряют наиважнейший вопрос о смысле жизни. Конечно, главная философская тема волнует поэта многосторонне и решается им посредством образной системы романа, через вымышленных героев, но получает и прямое публицистическое решение, проводится через образ автора.

В отличие от рассуждений о любви, которые динамичны и претерпевают существенную эволюцию в соответствии с эволюцией и героя, и автора, философские рассуждения, варьируясь по конкретному поводу, обладают устойчивостью как содержания, так и формы. Излюбленный прием построения морально-философских рассуждений Пушкина — антитеза. Этот прием находится в полном соответствии с общим построением романа, где в контрастном сопоставлении даются и герои, и повторяющиеся сюжетные эпизоды. Но он подкрепляется и внутренним содержанием рассуждений, ибо сталкиваются полярные понятия: вера и неверие, юность и старость, горячее сердце и хладный ум.

Пожалуй, юность и старость заключены в одни скобки всего-навсего один раз — в картине святочных деревенских вечеров. Здесь «гадает ветреная младость», «гадает старость сквозь очки» — «И всё равно: надежда им / Лжет детским лепетом своим».

И умиротворенный характер рассуждений, когда неизбежные эмоции как бы гасятся осознанием неумолимо строгого обыкновенного хода вещей, встречается сравнительно редко. Это, например, замечание в адрес собственного поколения поэта: «И наши внуки в добрый час / Из мира вытеснят и нас!»

Гораздо чаще философским рассуждениям свойствен напряженный эмоциональный тон и прямая форма антитезы: «блажен», «блаженней», «стократ блажен» (ср. «блаженные мужья») — и, по контрасту, «но жалок тот…»

Формула «блажен» используется Пушкиным для критики чуждых ему взглядов; тот, кто блажен, — в известной мере блаженный, богом (природой) обиженный, убогий[280]. Но поводу игры страстей, например, говорится:

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь — разлукой,

Вражду — злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

Здесь «похвалы» обывательскому благоразумию вполне достойны реплики Чацкого: «Не поздоровится от этаких похвал».

Такое содержание формулы «блажен» характерно только для романа; в «Разговоре книгопродавца с поэтом», предварявшем отдельное издание первой главы, «блажен» используется в своем непосредственном значении: «счастлив».

Пожалуй, наиболее развернутый характер антитеза «позорного благоразумия», как сказал другой поэт, и обманутых надежд принимает в начале восьмой главы, при последнем представлении автором своего «спутника странного»; авторское рассуждение охватывает здесь строфы X, XI и часть XII. «Блажен, кто смолоду был молод. / Блажен, кто вовремя созрел…» — это с одной стороны, а с другой: «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана…»

Но, развертываясь в антитезу, авторское философское раздумие теряет характер легкой усмешки над чуждыми нравами. Положение усугубляется тем, что вторая часть антитезы — вовсе не истинное решение проблемы, но полная мучительных ошибок человеческая трагедия. Пушкин не потчует читателя готовыми прописными истинами, он не хочет плоско противопоставлять истину и заблуждение; поэт противопоставляет полярные точки предрассудков и заблуждений; в борении их читатель должен пытаться обрести истину сам.

То обстоятельство, что «онегинский» охлажденный опыт жизненных утрат и разочарований, с временными обретениями и крушениями их, не получает полной авторской поддержки, подтверждается многими фактами. Уже в самом начале подчеркнута мучительность скептической позиции:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Далее мысль о своеобразном возмездии за утрату жизненного идеала не ослабевает, а даже усиливается: «Но жалок тот, кто всё предвидит…»

Однако бесспорно и другое: отрицание «положительного» опыта светской посредственности и отрицание теряющего идеал скептицизма производится не на равных. Первое последовательно и бескомпромиссно, авторская ирония беспощадна. Второе исполнено горечи и сочувствия. Может быть, здесь особенно важно то, что итоговому раздумью восьмой главы непосредственно предшествует прямое заступничество автора за своего героя: «Зачем же так неблагосклонно / Вы отзываетесь о нем?» Только одного этого защитительного монолога достаточно, чтобы заключить: самые глухие тупики духовных поисков Онегина в глазах Пушкина предпочтительнее, чем преуспеяние «самолюбивой ничтожности». Но остается незыблемым и другой факт: истина не на одном из полюсов, она скрывается между ними.

Вот какого рода размышления действительно отдаются на произвол читателя. Тут заведомо понятно, что не будет однозначного выбора, и поэт не навязывает своего «наилучшего»; он довольствуется тем, что дает толчок к размышлению читателя, чтобы тот соответствовал родовому имени Homo sapiens.

Собственно пушкинская позиция в философском разговоре о смысле жизни включает много оттенков. Полярные точки отстоят друг от друга на весьма большом расстоянии. Больше того, и в этом вопросе обнаруживается характерное пушкинское раздваивание: о смысле жизни по-разному судит Пушкин как человек и как поэт.

В романе многократно выражен пушкинский оптимизм. Автор отметил и приязненное отношение к светской жизни, назвал «счастливейшими днями» те, которые провел «в бездействии, в тени» за «невинными досугами» философа-эпикурейца, даже выразил удовлетворение неспешным, «без сует» размеренным ритуалом деревенской жизни. Пушкин благодарен жизни за все ее разнообразные, пусть скромные «дары».

Тем не менее отношение Пушкина к мирным радостям