в третьей главе: «А нынче все умы в тумане, / Мораль на нас наводит сон…» (А это фон, на котором Онегин дает Татьяне урок нравственности).

А от иронических советов читателю любить самого себя следует переход к описанию горестных переживаний Татьяны, которые автор вынужден прервать восклицанием: «Но полно. Надо мне скорей / Развеселить воображенье / Картиной счастливой любви». Но картина «счастливой любви» оборачивается картиной надуманной любви к героине-пустышке, которая серьезного чувства не заслуживает (к этой картине рассуждение о любви «красавиц нежных» оказывается прямым прологом), и она заканчивается тяжелым предчувствием: «Он был любим… по крайней мере / Так думал он, и был счастлив».

В таком солидном обрамлении центральное по положению и весьма объемное рассуждение Пушкина на тему «Кого ж любить?» никак не выглядит безобидной шуткой над читателем-обывателем. Но оно воспринимается тем, чем и является: кульминационным звеном в общей цепи невеселых размышлений о бездуховности человеческих отношений, которую несет новый, железный век. Ирония беседы с читателем не отменяется, но воспринимается иной: не беззаботной и односторонней, а горестной, обоюдоострой, направленной и против самое себя, поскольку за шутливой формой проглядывает отнюдь не шутливое содержание.

Таков новый тип авторских рассуждений (назову их дублируемыми или пунктирными): они еще в большей степени, чем ассоциативные рассуждения, повышают содержательную емкость романа. Пушкину не требуется договаривать всего словом: между взаимодействующими рассуждениями развертывается пространство, оно должно быть заполненным сопереживающим (а не произвольно «автобиографическим», как полагает В. С. Непомнящий) раздумием читателя.

Сквозные рассуждения

Но и это еще не все. Чем больше размышляешь над романом, чем пристальнее вглядываешься в его ткань, тем явственнее различаешь, что многие авторские размышления, возникающие по бесконечно разнообразным поводам, принимающие различную форму — от попутного, лаконичного (часто афористического) замечания до развернутого на несколько строф рассуждения, — идут не разрозненно и хаотично, отнюдь не только в потоке случайных лирических ассоциаций, а складываются в четко очерченную систему с фиксируемой собственной композиционной организацией. Такой тип авторских рассуждений (назову их сквозными) требует не ограничиваться описательным собиранием разрозненных, хотя и поучительных даже в отдельности попутных авторских замечаний, но улавливать их внутреннюю взаимосвязь; в этом случае заметнее и богатство смысловых оттенков, и их конкретное интонационное звучание.

«Евгений Онегин» — роман о любви, роман о трудных поисках смысла жизни. Естественно, что в художественной ткани романа много авторских рассуждений на морально-этические и философские темы. Попробуем рассмотреть их как целое, как «нравственно-философскую энциклопедию» романа.

Разговор о любви в «Онегине» ведет эпический (сочетающий личное и обобщенное, с преобладанием обобщенного) и лирический (биографический) автор: слишком интимно трепетна тема, чтобы вовсе отрешиться от собственного «я», слишком универсальна тема, чтобы все свести к индивидуальному опыту «я».

Рассуждения о любви эпического повествователя обладают особенно четкой внутренней композиционной организованностью.

Начинаются они в первой главе — и в соответствии с общей ее легкой, игривой интонацией долгое время остаются в сфере «науки страсти нежной»: хотя темперамент автора ее и побеждает, поэт не выводит, по целому ряду причин, своих интересов за круг интересов светского общества.

Но действие романа развертывается и обретает драматизм. В главе третьей искренняя, непосредственная любовь Татьяны противопоставляется расчетливой любви-флирту светских кокеток; автор заступается за свою героиню. Максимально слитое с сюжетным повествованием, это рассуждение примечательно тем, что анонимно-обобщенным ревнительницам «науки страсти нежной» (реальность которых тем не менее подчеркивает автор: «Других причудниц я видал…») противопоставляется индивидуально-личностный живой пример. И пример этот готовит существенное изменение авторского тона. Авторские рассуждения о любви выходят на свой второй этап.

В этом отношении чрезвычайно показательна трансформация вступления к четвертой главе. В печатном тексте романа глава начинается седьмой строфой; первые шесть лишь обозначены цифрами. Пропуск целого ряда строф романа вызван разными причинами; данный случай уникален. У нас уже упоминалось, что начальные строфы четвертой главы Пушкин напечатал, причем именно как отрывок из «Евгения Онегина». Почему же отрывок из романа не вошел в текст романа?

Можно высказать гипотезу, что отрывок нарушал наметившуюся сквозную композиционную линию авторских рассуждений. Начальные строфы, в публикации названные «Женщины», продолжали тему «науки страсти нежной». Признаваясь читателю: «В начале жизни мною правил / Прелестный, хитрый, слабый пол…» — поэт показывал, что пылкая и глубокая страсть чужда светскому обществу и разбивается о расчетливую игру и легкомыслие: «Как будто требовать возможно / От мотыльков иль от лилей / И чувств глубоких и страстей!» Как самостоятельное целое, отрывок имел право на существование, ставя тему, ее развивая и завершая. В тексте же романа он возвращал бы (пусть только как воспоминание) начальную тему полуотрицания, полуутверждения легкой, полной своеобразного очарования и все-таки не выдерживающей проверки на основательность и прочность игры в страсть. А между тем сама эта игра уже была скомпрометирована прежде всего разочарованием в ней Онегина (и вместе с героем — автора), а вслед за тем в третьей главе осуждена прямым авторским голосом. Вот почему, на мой взгляд, «отрывок» из «Евгения Онегина» остался только самостоятельным этюдом. Зато VII строфа, открывающая в печатном тексте четвертую главу, непосредственно продолжает обличительный мотив третьей главы. Происходит лишь смена ракурса: в третьей главе поэт заступался перед светскими красавицами за Татьяну, теперь он солидаризируется со взглядами разочарованного Онегина («Так точно думал мой Евгений»).

Седьмая строфа — драматичное по своему тону и глубочайшее по содержанию авторское рассуждение, развенчивающее представление о любви как «науке страсти нежной».

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей…

Если бы афоризм на этом завершался — чем это не формула светских франтов, прожигателей жизни, срывающих цветы удовольствия? Но мысль поэта продолжается — и приходит к своей противоположности: к утверждению ответственности человека за все, что он совершает в жизни. Легкое отношение к жизни оборачивается трагедией. Трагично прежде всего положение женщины, попавшей в сети легкомысленного повесы:

И тем ее вернее губим

Средь обольстительных сетей.

Но, казалось бы, какое дело эгоисту до чужих трагедий? Однако возмездие, хотя и не такое быстрое, ожидает и его.

Разврат, бывало, хладнокровный

Наукой славился любовной,

(вот и прямо поименована «наука страсти нежной»)

Сам о себе везде трубя

И наслаждаясь не любя.

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хваленых дедовских времян:

Ловласов обветшала слава

Со славой красных каблуков

И величавых париков.

Так Пушкиным решительно осмеяны легковесные нравы светского общества, его