– После твоей войны все будет мягким, – говорит Мэриен.

Три года самого страшного – Северная Африка, Италия, высадка в Нормандии, Франция, Германия, – и ни царапины. Невероятное везение приняло на себя тяжесть и мрачность проклятия. Новички прикасались к нему в надежде, что зловещее заклятие вуду, или чем его там заговорили, перейдет на них, а потом шли и гибли в первый же день, иногда прямо рядом с ним. Калеб сказал Мэриен, что его целехонькому телу стало стыдно. По крайней мере, если бы его подстрелили или взорвали, он мог бы остановиться, живой или мертвый. Но он шел и шел, не повредив даже ног, ожидая какого-то конца. Он перестал осторожничать, но ничего не изменилось. Война не проглотила его и не выплюнула.

– Думаю, мягкость – не так уж и плохо, – добавляет Мэриен.

– Иногда я скучаю по войне и ненавижу себя за это.

– Многие по ней скучают.

– И ты?

– Иногда.

Не случись войны, говорит ей Калеб, он, вероятно, всю жизнь проохотился бы в Монтане. Ему бы и в голову не пришло сменить занятие. Но, вернувшись, он понял, что больше не хочет лазить по горам. Не хочет мерзнуть, спать под открытым небом и стрелять. Наелся. Иногда он начинал путаться.

– Сейчас охочусь на лося, а через минуту залягу где-нибудь, прячась от немцев, прошлое и настоящее совсем смешались.

– Пора идти макаи.

Он смеется:

– Ты уже практически местная. Да, думаю, пришло время. Я рассказывал тебе, почему приехал сюда?

– Нет.

– Я много пил и все такое, но еще много читал, так как больше нечего было делать. Случайно взял книгу в библиотеке, увидел рисунки островов и вдруг понял, что мне необходимо на Гавайи. Необходимо. – Его пальцы скользят по ее щиколотке. – Я собрал сумку, сел на поезд, потом на корабль. Вот и все.

– Завидую, – говорит Мэриен. – Найти место, где можно замереть. Жить и быть довольным.

– Неправда. Если бы завидовала, тоже что-нибудь нашла бы. Но ты даже не допускаешь такой возможности.

Она понимает, что он имеет в виду не собственно географию.

– Может быть, когда-нибудь.

Рассвет разливается по гигантским полям неба мгновенно. Дуга света, истекая кровью в звезды, висит от горизонта до горизонта, а в следующую секунду исчезает. Вы будто получаете весть от неизвестного отправителя, непонятного содержания, но непререкаемого авторитета.

МЭРИЕН ГРЕЙВЗ

Барроу, Аляска – Лонгьир, Шпицберген

71°17 ʹ N, 156°46ʹ W – 78°12ʹ N, 15°34ʹ E

31 января – 1 февраля 1950 г.

Полет – 9,102 морских миль

В Барроу они ждут четыре дня. Когда приходит благоприятный прогноз, вылетают вечером, так, чтобы прибыть на Шпицберген днем, когда небо на юге будет тлеть синими арктическими сумерками. Солнце по-настоящему не взойдет еще две недели, но по крайней мере им не придется садиться в чернильной темноте. Это преимущество задержки в расписании на шестнадцать дней, проведенных на Гавайях вместо запланированных двух: больше света на севере. С другой стороны, Мэриен с тревогой думает о последствиях того, что они доберутся до Антарктиды в конце лета Южного полушария, если предположить, что доберутся вообще.

«Норсел», корабль, который должен доставить на Землю Королевы Мод норвежско-британско-шведскую экспедицию, а также топливо для «Пилигрима», задержался, что стоило экспедиции по меньшей мере двух недель, а возможно, и больше. Телеграмму Мэриен получила в аэропорту Гонолулу. Вывод: спешить некуда.

Можно ненадолго залечь здесь, сказали они друг другу, делая вид, что им совсем этого не хочется. Эдди не остался у Калеба, нашел себе в Гонолулу жилье. Именно он привел излет полярной ночи в качестве причины для праздности. Они думали, им придется лететь от Барроу до материковой части Норвегии за один присест (что на пределе возможностей «Пилигрима»), так как на Шпицбергене нет настоящего аэродрома и мало навигационных сигналов, но при летной погоде и наступлении хоть каких-то сумерек у них будет больше шансов. Застряв в постели Калеба, Мэриен ухватилась за эту мысль и решила, другого выхода нет – только остаться.

* * *

Когда тяжело нагруженный топливом «Пилигрим» неохотно вылетает из Барроу, край замерзшей земли сливается с краем замерзшего моря. На севере усеянная звездами тьма. Зеленое полярное сияние колышется, как лучи света в подвижной воде.

Мороз, как правило, разгоняет пасмурность, но им повезло больше обычного. На протяжении почти всего полета небо не просто безоблачно, но настолько прозрачно, что кажется, воздуха нет вообще. У полюса в черноте вселенной зависли звезды. Звездный свет и полупрозрачная шелуха луны освещают мерзлый океан внизу, его платиновая поверхность вдавливается в треснувшие дюны, во впадинах между ними колышется тень. Там, где приливы и отливы подернули лед трещинами, тонкие ручейки воды, замерзая, дышат туманом. Никогда Мэриен не видела столь исполненной тишины, одноцветной, лишенной жизни природы.

Женщина с Лонг-Бич, делающая пометки на карте, представляется такой далекой, такой глупой, практически неузнаваемой для совсем другой женщины, которая летит в пространстве прозрачной тьмы. Что общего у этой тьмы с той картой?

Если они упадут, выжить будет невозможно, но их подстерегают и другие опасности. Так далеко на севере гуляет компас. Линии долгот сходятся, как перекладины на верху птичьей клетки. Чтобы понять, где находится самолет, нужно избавиться от всех представлений о настоящем севере, забыть, как они раньше ориентировались на планете. Птичью клетку нужно снять и убрать подальше, путь необходимо прокладывать по специальным картам с уплощенной решеткой, где север изображен ненатурально, а линии долгот выгнуты так, что кажутся параллельными.

На Кадьяке они надели на самолет лыжи. В Фэрбанксе купили Эдди оленью парку, и теперь, оборачиваясь, Мэриен видит сгорбившуюся над столом, лохматую коричневую фигуру, как будто в грезах о полярной ночи ее единственный спутник волшебным образом превратился в зверя. Когда они покидали Гавайи, у Эдди еще оставался синяк под глазом, но теперь он почти выцвел, и кажется, что Мэриен его то ли придумала, то ли увидела во сне, как и всю их тропическую передышку. Она не знает, откуда взялся синяк. Ребята из разведывательного эскадрона Фэрбанкса, почти каждый день летающие в северных широтах, в последнюю минуту давали Эдди советы, но он слушал вполуха, не особенно придавая им значения. Его будто не волнуют фокусы и обманки Арктики. Он занимается своими картами, таблицами, астрокомпасом со спокойной уверенностью священника, служащего литургию.

По мере приближения к архипелагу Шпицберген длинные черные изогнутые плоскости воды дробят лед, превращая его в серебристый пазл с острыми краями плавучих льдин. Погода пока держится. Почти полдень, на юге горизонт подожжен узкой полосой слабого загвазданного света. Появляются очертания островов, тени на фоне теней.

Как-то раз, когда они еще были в тропиках, Калеб уговорил Мэриен слетать на остров Гавайи. Его юный друг Хоуни, тоже паньоло, во время войны служивший в Тихом океане, забрал их в маленьком аэропорту Кона и посадил на свою старую ржавую лодку. Вечером, посасывая пиво, они отплыли от берега, и Хоуни дал им маски и дыхательные трубки, которые стащил на флоте.

– Им тут нравится, – сказал он, кивнув на чернильную воду.

Мэриен поняла, что от нее ждут вопроса, кто такие «они», но не поддалась и плюхнулась в воду.

Внизу пустота, кобальт, перетекающий в черный. Калеб схватил ее за запястье, пристегнув к себе. Яркий косой луч света уходил в глубину: Хоуни светил сильным фонарем в воду, привлекая плавающую морскую мошкару. Какая-то серебряная рыба сверкнула в глубине, как монета в колодце. Первый морской дьявол появился, как волна во тьме, далеко внизу, едва различимо. Поднявшись, он выгнулся вверх и открыл рот, шевеля жабрами, сияя белым брюхом. Потом скат изогнулся под Мэриен, живот к животу, и между ними ветром пронеслась вода. Став крылатой тенью, скат опустился, ненадолго исчез, а затем, выписав петлю, опять вернулся. Снова и снова выделывая петли в косом луче, он хватал еду, и Мэриен провалилась в расщелину времени, почувствовав головокружительную невесомость петель, нанизываемых над Миссулой бипланом «Стирман».

Эдди передает ей записку. «Возможно, в радиусе радио Ис-фьорда. Попробуем».

Когда она сообщала по радио план их полета