Вместе с Грувеллем отметим, что никакое свидетельство, за исключением того, о котором пойдет речь, не предполагало, что идолу, представленному на поклонение в генеральных капитулах, полагался реликварий; никто не говорит, что он как таковой давался для почитаемого предмета. Однако нет ничего проще подобного обоснования. Это столь естественное и, казалось бы, столь убедительное объяснение не обеспечивалось ни одним из рыцарей-защитников ордена; мы не находим его ни в рассуждениях великого магистра, ни в рассуждениях великих офицеров, ни во множестве показаний, сделанных во Франции перед понтификальными комиссарами, и которые благодаря разнообразию выражений и открывшихся обстоятельств свидетельствуют о свободе показаний и правдивости опрошенных лиц.

Одним из свидетелей, возмечтавшим о данном объяснении, является брат-сержант по имени Вильгельм д’Араблуа. Он его не приводил на своем первом допросе от 1307 года, исполненном инквизитором; и лишь три года спустя на большом расследовании, совершаемом папскими комиссарами, он прибег к этому объяснению; но поспешим отметить, что голова, обнаруженная в доме Храма в Париже, на которой имелась читавшаяся надпись: Tête LVIII; по предъявлении д’Араблуа, нисколько не была им признана. Он даже утверждал, что никогда ее не видел. Этот бюст, аналогичный тем, которые служат еще реликвариями в определенных церквях Испании и Пиренеев, по всем пунктам отличался от артефакта, часто замечавшегося свидетелем на алтаре. Предъявленная голова обладала одним лицом, тогда как другая являлась двуликой; первая имела лицо женщины, а другая – ужасного вида; первая была позолоченной и без бороды; другая, наоборот, обладала серебряной бородой. Столь выдающиеся и столь четко обозначенные различия, разве не говорят в пользу подлинности свидетельства и не дают места предположить, что обвиняемые заставили исчезнуть все разоблачительные головы, оставив лишь ту из них, которая могла обеспечить подлог для их судей?

Как очевидно, объяснение, данное Мюнтером, не выдерживает критики. В 1818 году к проблеме подключился фон Гаммер, о чем нами уже говорилось, который возродил тезис Николаи; и, являясь больше сведущим, чем последний, в знании артефактов средневековья, Гаммер выдвинул идею о том, что имя Бафомет, под которым отдельные свидетели подразумевали предмет, почитаемый на генеральных капитулах, должно было применяться к самому идолу, но никак не к иероглифу, начертанному на нем. Подобно Николаи, убежденный, что это наименование складывалось из двух слов, обозначавших крещение и мудрость, фон Гаммер старался доказать, что таинственная церемония, совершавшаяся в секретных собраниях, являлась гностическим крещением, исполнявшимся вовсе не водой искупления, но представавшим «духовным очищением огнем». Согласно ему, Бафомет обозначал озарение духа, и дух, – творческую мудрость, олицетворенную в божестве, называемом Мете, – представлял собой андрогинный идол, почитаемый большинством гностических сект. Крещение Мете могло называться Βαφη Μῆτις или Μῆτου, поскольку эта богиня соединяла два пола[1077]. «Поскольку гностики, – сообщает фон Гаммер, – снабдили Тамплиеров бафометическими идеями и образами, постольку имя Мете должно было почитаться последними. Гностики обвинялись в постыдных грехах: Мете изображалась в символических формах в основном под видом змей и усеченного креста в форме тау, Т».

Название произведения этого ученого в себе самом представляет итог его системы: «Мистерия разоблаченного Бафомета, или братья воинства Храма, уличенные своими собственными документами в принадлежности к апостасии, идолопоклонству и нечестию Гностиков и даже Офитов»[1078]. Текст снабжен многочисленными иллюстрациями с изображениями чаш, сосудов, бюстов, шкатулок и медальонов. Особо здесь отметим двадцать четыре фигуры, которые, по мнению фон Гаммера, выражают характерные черты Бафомета Тамплиеров. Это андрогинные изображения, имеющие сразу мужскую бороду и женский бюст. Головы одних из них прибраны офитическим шлемом (образуемым из змей); другие носят зубчатую корону Кибелы: последние держат в руке вытянутую цепь – гностическую цепь Эонов; другие имеют крест-анх, названный Ключом Нила Египтянами. У подножия некоторых фигур находится чаша с огнем. Данные изображения окружены или сопровождаемы различными символами; определенные из них представляются гностическими: солнце, луна, львиная шкура, ферула, семисвечник, звезда, змея, завеса, череп и, наконец, пентаграмма, ставшая у Пифагорейцев символом здоровья. Отдельные изображения, весьма вероятно представляющие офитические мистерии, кажутся играющими со змеями. На нескольких из этих своеобразных артефактов выгравированы арабские надписи. Господин фон Гаммер опубликовал двенадцать из них: все они отмечены путаницей слогов, перестановкой букв и обнаруживают неопытную руку граверов, не знающих воспроизводимого ими языка. Порой кажется, что большинство соответствуют божеству, определяемому всемогущим и способным вызывать произрастание (germinans): божество фон Гаммер считает той же самой Софией-Ахамот гностиков Валентиниан.

Наряду с этими артефактами, знаменитый ориенталист воспроизводил в своих воспоминаниях медальоны, представляющие бафометические фигуры (слово, принятое, согласно ему, для обозначения всех эмблем подобного естества), и в частности Мете, которая держит в своей руке крест-анх, символ божественной жизни. Он отмечал больше семи церквей Германии и Италии в мнимой принадлежности к Тамплиерам, на стенах и барельефах которых узнавал символы наиболее порочного гностицизма, подобные некоторым сопровождающим идолопоклонные фигуры, чьи рисунки он приводил. В конце нашей второй части, разъяснив скульптуры, о которых идет речь, мы показали, что они ничего кроме правоверного в себе не содержали: мы не намерены возвращаться к тому, что уже сказали по данному поводу.

Система фон Гаммера, первоначально изложенная в немецком сборнике, стала известна во Франции еще перед публикацией его воспоминаний, став предметом критики, размещенной Сильвестром де Саси в Энциклопедическом журнале (Magasin encyclopédique) Мил-лена (Millin). Но она еще не приобрела той публичности, фиксирующей внимание ученого мира. Эта известность, впрочем, никогда не выходившая за достаточно ограниченный круг эрудитов, была обязана опровержению положения, опубликованного Райнуаром в Газете ученых (Journal des savants) в марте и апреле 1819 года.

Райнуар был обязан Тамплиерам значимой частью своей знаменитости. Успех драмы, на которую его вдохновила их катастрофа, связывал с ними автора самыми крепкими узами – теми, что творят литературные триумфы. Он с головой окунулся в их историю и поспешил написать книгу об их осуждении, восторженно принятую публикой. Тамплиеры были его героями: творя возмездие за них в прошлом и настоящем, ему казалось, что его собственным делом стала их защита. Из историка он сделался эрудитом; и поскольку драматическое искусство его привело к истории, постольку последняя его направила к филологии. Он размышлял в эпоху, когда вышли воспоминания фон Гаммера, о сравнительной грамматике языков латинской Европы в их соотношениях с языком трубадуров, грамматике, которая, несмотря на заложенную в ней ошибочную точку зрения автора[1079], пыталась открыть новый путь для языкознания. Религиозная критика пребывала еще в колыбели. Кроме того, автору Тамплиеров не хватало достаточных данных по археологии и символике Средневековья, по истории и догматике великих сект. Он, по крайней мере, не придавал большого смысла слабым сторонам аргументации своего научного противника.