Спать некогда, если хода нет, машинист простукивал колёса, когда на полном — высовывался в окно. Ему и людей везти, и груз, и почту, что, если брать сквозь метель — над трубой крышка на томпаковых планках, и под ногами полярный экспресс — всё будет груз. Мосты, как их учили, сплошь над пропастями, и если не горят, то проседают, начиная от дня ввода в эксплуатацию. Также есть подводные тоннели, на шапке мира проложено пять десятков вёрст в отрезках, оканчивающихся тупиком, при касании выталкивающим обратно, выбивая коленца, и в паре мест на долгом пути, «крестном» и наполненном стуком, можно заскочить в мир, где кроме как на чем-то, снабжённом колёсными парами, не слинять в рейс, более того, не слинять вообще, даже из отчего дома. Что там пещеры или надстроенные помосты, в жёсткой привязке к путям, те или входят в них, или раскурочены в стены, фундамент и быт, однообразный, без пеших прогулок, надо «Смерть архитектора» прочесть, чтобы такое понять.

Разбойники построили ответвление на железной дороге, по которой поезд из Москвы возил почту на весь юг империи. Отрог вёл не только в сторону, но и под землю. С подельниками И. выкопал тоннель с очень крутым фурнелем, где не действовали тормоза. Перед самым сходом на ответвление на механических крыльях он несколько раз пролетел над составом и отстрелил соединение почтового вагона, прицепленного последним. Состав вошёл в тоннель, это парализовало машиниста, да и что он мог предпринять? Скат был крут, поезд разогнался; выкат куда более полог, вышел наружу, они закрыли отверстия с обеих сторон и почти полностью разобрали ответвление, таким образом среди чистого поля оказался неспособный к движению состав. Извлекли всё содержимое, переменив на иное, которое заворачивали дюжину дней; сейчас оставалось только переписать адреса и получателей. Вагон отогнали на ответвление, его только и хватило, чтобы остановиться и спрыгнуть на рельсы. В следующем поезде они забирались в поприще машиниста, долбили ломами, сыпали песок в сочленения, скрипели и дымили в смотровое окно. Он начал подозревать неполадку, мучительно думать, скоро ли Тула, где он мог бы заняться ею, но пока… Впереди прогремел взрыв. Он сразу понял, что это взорвали полотно или мост на пути следования, начал сбавлять ход, сам, объятый сильнейшими протестами и сомнениями, бросился искать карту, сверяться, нет ли на их пути моста, хотя ездил тут десятки раз. Так пропустил стоявший по левую руку вагон, вскоре вообще встал, пожалуй что слишком быстро для той степени, в которой он сбавил — его люди выкинули из нескольких окон купола из ткани. Разбойники вкатили вагон на путь и прицепили к составу.

Однажды ему поступил акт хлопотания постричь в монахи и принять в братию одного хорошего человека. Поскольку прошение упало от верхних чинов церкви, его восприняли удовлетворительно. На другой день пришла протекция ещё одному хорошему со схожими референциями и в схожем стиле, на сей раз из высот ещё более недостижимых. Он счёл это совпадением, помолился и постриг. На третий день в утренней почте лежало подобное же по содержанию и сути послание от одного из статских, влиятельных в распределении казённых денежных потоков. Третий хороший человек был пострижен, прибился к первым двум, что уже старательно и прилежно твердили обычаи и заведения монастыря, истово вонзая лоб по адресу Господа. На четвёртый день, не делая никакого перерыва, протекция ещё одному перебежчику весьма положительных качеств, что также желал бы постричься и вступить в братию А. И здесь он не мог отказать, да и зачем, когда уже столько влиятельных лиц сделались его должниками. После обеда он сел писать одному из них, начиная кампанию по уменьшению фискальных отчислений обители. На пятый день с вечерней почтой — почти все часы сегодня были отжиты им в спокойствии — явилось прошение свершить ещё один постриг, принять в божье стадо заблудшую овцу, желающую покинуть мир. Шестой не привнёс никакой детонации в рутину. Прошение, постриг. Седьмой. Прошение за двоих, постриг двоих. Настоятель начал что-то подозревать. Если бы мог, то переоделся бы монахом и пошёл послушать разговоры в кельях и «молитвы» в трапезной, однако он был не такой дурак, чтобы в его положении следовать выдумкам, пусть и весьма толковым, мусульманина. Восьмой день, ещё одно письмо, в самых любезных и почтительных выражениях просят принять и постричь ещё троих «испытавших всякий своё несчастие». Стрижёт и боится просыпаться на следующий день. Кельи переполнены. На девятый день исчезло восемь монахов. Не новоявленных, исправно следовавших слову Божьему и распорядку обители, а из старых, двое из них принимали постриг ещё при прошлом настоятеле. Кроме того, пришла телеграмма от ещё не участвовавшего действительного тайного советника, принять пятерых. Вовсе не понимая, что это за Ерунда, он принял и велел своей личной страже стеречь территорию втрое зорче обыкновенного, чтобы не смог попасть даже Иисус, если начнётся второе прибытие, и не смогла бы покинуть монастырь даже капля, неосторожно отпущенная с кадила. На десятый день исчезла вся стража в составе восемнадцати монахов и ещё двенадцать послушников. Его помалу окружили незнакомые лица. В одиннадцатый день прошений принять кого-либо не последовало, обрадованный сим обстоятельством, вдохновлённый на перелом положения, он отправил в ночной дозор всех до единого недавно принятых, которых насчитывалось шестнадцать. Наутро начальник стражи дал отчёт, что за время дежурства никаких попыток вторгнуться в обитель либо оную покинуть они не фиксировали. С кислой миной, только тот ушёл, он бросился считать монахов. Как будто все были на месте, однако он чувствовал, что его провели, произошло необратимое, кругом радовал глаз не тот монастырь А., на какой уповают верующие Москвы и всей империи. Следующий день, писем с прошениями не пришло, что выбило из колеи ещё больше. Теперь всякое время он слонялся по тылам от духовного училища к трапезной, от трапезной к усыпальнице, от неё к белой стене, от стены к церкви, от церкви к башне. Лица встречаемых, как и подобает братии, были суровы, направлены вглубь себя, а если не вглубь, то вовне, в сторону Царствия небесного, свершаемых им благостей, губы всякого бормотали, и все мирские наряды, вроде колки дров, таскания и чистки мёрзлых овощей, скобления старых текстов, шли исправно, и перестали копиться под его покоем кляузы и жалобы.

Настоятель был затравлен.

На третью ночь подобного духовного упадка он проснулся от нестерпимого боя барабанов, звука едва ли не самого возмутительного — после труб Страшного суда