Мы на полном газу прожгли бетонный мосток с чёрными чугунными оградками.

Игристо побежали наши плантации.

Вот мы и дома.

У самой дороги по крайним рядам ползала Санка. Корзинка на боку была у неё туго набита чаем.

Увидала нас Санка — вздёрнула к небу кулачки с чайными пуками, бросилась к нам.

— Здравствуйте вам, Саночка Акимовна, — степенно поклонился в окошко Юраша, срезая прыть с бега нашей телеги и эффектно останавливаясь точно возле Санки.

— Мой Боженька! Живой!

Она прижала руки с чайными пуками к лицу и заплакала.

Юрка торопливо выскочил из кабинки, обнял её за плечи, шатнул к себе.

— Ну что ты, малышок, что ты… Всё моё всё при мне… Ничего не потерял… И не потеряю. Могу гарантийную расписку дать.

— Любчик, тебе всё шуточки. А тут голова пухнет со страхов. Поехал… Один… Первый раз… Кругома чужие… грузиньё… Мало ль что в дороге спекётся? Боюсь я вся.

— А ты глубоко наплюй и не бойсь. Как я… Да пока ты у меня, ко мне ни одна напасть не прилепится… Жди на рассвете! Такая уж наша шофёрская утеха. Как чаёк на фабрике сбагрим, так на всех ветрах к тебе и под бочок.

Он неловко поцеловал её в висок, и мы поехали в наш посёлок.

— Слышь, ты всерьёз женишься? — спросил я.

— Только всерьёз. Простуды дожали.

— Какие?

— Обыкновенные. Вот у тебя в хозяйстве кто первый просыпается? Ты сам или твой перчик? Лично у меня первым вскакивает перчик и бессовестно хамит, играет побудку. Подымется корягой, одеяло с ног, с боков посдирает. Вот и простуда… зорька за зорькой. Форменное безобразие. Так можно вусмерть простудёхаться.

— Тебя всё на хаханьки сносит. Как того больничного мужичка.

— У всех мужичков одна и та же простуда… А без хаханек если… Знаешь же… Зачем в люди по печаль, когда дома плачут?.. Мать схоронили… Трое нас у папаньки-алика. Я старший из братьев. Мне и думай… Чеши грудь табуреткой[245]… Аж кричит, нужны в дом руки женские… хоть приходящие. В одну комнату с четырьмя мужиками паранджу[246] разве поведёшь?.. Санка когда-никогда приготовит что набегом, простирнёт, пол продёрнет… Любовь наша вся в репьях. Чистенькая не получается…

Он как-то покаянно, долго посмотрел на меня.

— Эвва! — Он что-то снял с моего подбородка. — Только заметил. Видать, крепенько ты чебурахнулся. Кожу на подбородке завернуло… Останется шрам. Даже вот пролетарский булыжничек в крови запёкся. На́. Полюбуйся.

И верно.

Круглый камешек с пшенинку был в крови.

Я катнул его на ладошке — ветер выхватил его в окно.

— До́ма, — сказал Юрка, — ранку аккуратно обмой своей мочой. До первого развода заживёт.

— Ты уже намылился разводиться?

— Тут, друже, ещё расписывать не хотят. Ни ходу ни выходу… Несовершеннолетние-с… Неужели без сельсоветовской цидульки мы задрапируем Ленина с нами[247] и сдадим свою любовь на сберкнижку до полнолетия? Не на тех запали! Саночка моя уже с киндерсюрпризцем.[248] Во взрослость лет, видать, мы будем входить вместе с нашим первым пукёнышем.[249] И тогда в один сельсоветовский забег распишемся с Санкой и получим метрику на своё чадо.

— Юр, утром я толком не понял, почему же так срочно уехала Женя. Что стряслось? Что ты вообще знаешь про неё?

— Что я знаю… Да так… кой-что… Отучила восемь классов. За тишайшие успехи директор не пустил в девятый. Она и катани сюда заработать на платье, на туфельки. Лучше копейка близко, чем рубль далеко… А неделей позже под Лайтуры приехали по вербовке ещё семь землячек. Там и подружка. Было это позавчера, когда у нас полыхали танцы-скаканцы, и ты с ночёвкой закатился в наш недоскрёб… Ну, увидали девчонки впервые горы, заахали. А поселили их в сказкином месте. Лес кругом, нигде ни дымочка. Романтики полный чувал. А ночью с гор сползло ровно семь закоптелых кобелей в чулках с прорезями для глаз. Эта такая грязная бармосня, что сразу и названия не сплетёшь. Отсекли пиндюки свет в девчоночьем бараке, не спеша, без паники вынули стёкла из рам и экзотично, через окошки полезли знакомиться. Это было битвище. Девчонок умолотили в гроб — избили до полусмерти сперва. А потом устроили группенсекс. И кипела эта глумь до утра… Каждый кобеляра отведал из всех семи невинных чаш… Вот так-то эта пиндосня, любящая хвалиться своим божественным кавказским гостеприимством, с нашими девчоночками… Ну не страна лимоний и беззаконий? Как только зверьё снова уползло в горные норы, девчонки с воем кинулись к поезду. Назад! К мамкам! А подружка пришкиляла к Жене. Ну как же! Мать велела передать Жене пару тёплых носков. Женя забыла взять, так ты ж донеси. Обревелись они тут… Пока не подсекла новая беда… Вдвоём и повезли носки назад матусеньке. Вдвоём надёжней… Не спокинула Женя подружку одну в разгроме.

И разве мог я её осудить? Как шепнула душа, так и поступай.

Дома я достал карточку из-под рубахи.

Карточка была тёплая.

И грустная.

Из веночка из райских птиц грустно улыбалась Женя.

Сверху над веночком слова в дужку:

Помни обо мне

А под веночком целуются голуби.

И стишок:

Если счастье тебе вдруг изменет

Или горе постигнет тебя,

Ты вспомни, что есть где-то сердце,

Которое любит тебя.

Карточку я подпихнул под кнопку, что держала на стене правый верхний угол «Сикстинской мадонны».

— Кто это? — спросила мама про Женю.

— А вот, — показал я на кудряшика на руках у Мадонны. — Выросла. Стала такая.

Мама вроде поверила моим словам. Но тут же засомневалась:

— Что-то не тае поёшь… На руках, кажись, хлопчик. Из хлопчика выросло дивча?

— Выросло… Маленькие дети… Не сразу с лица разберёшь, где мальчик, где девочка…

Мама внимательно посмотрела на Женю.

— Гарне дивча, — похвалила Женю. — Брови, как серпочки… В глазах недоля… Бачь, молода, да горем вже повязана…

И в грозу мама теперь молилась и Марии, и Жене.

Двум Мадоннам.

45

Спорить с дураком так же бессмысленно, как и с умным — никому не докажешь свою правоту.

В. Георгиев

Бело-оранжевое весёлое тепло обняло лицо, я проснулся.

На тюлевых занавесках в открытом окне лениво покачивался со сна ветерок. Сквозь рисунчатые просветы золотисто текло рассеянное солнце. В ясные дни оно всегда будило меня.

В комнате пахло блинами.

Дверь открыта. Значит, мама печёт на летней ярко-жёлтой грубке у плетня.

Перебрасывая горячий блин