— Богиня сегодня не в духе, — со вздохом проговорил Митридат. — Интересно, что омрачило этот восхитительный лик?

Монима молчала.

— И что таится за этим зловещим молчанием? — вопрошал Митридат, обращаясь скорее к самому себе.

— Мне не нравится, Митридат, что меня приводят к тебе на ночь как рабыню, — промолвила наконец Монима. — Я больше не ощущаю себя царицей. Я более похожа на одну из тех наложниц, с которыми ты удовлетворяешь свою похоть. Евнуха Вакхида последнее время я вижу чаще, чем тебя, моего супруга. Помнится, до рождения Фарнака мы каждую ночь проводили вместе и даже днем ты навещал меня, хотя и тогда забот у тебя было не меньше. Я понимаю, — со сдержанным негодованием продолжила Монима, — что другие женщины заслонили меня от тебя. Видимо, их нежные ласки заронили в твое сердце, Митридат, семена охлаждения ко мне. Теперь я нужна тебе лишь для большего разнообразия на ложе, не более. Причем это понимают даже служанки, даже Вакхид! Придя ко мне сегодня вечером, он без всякого почтения просто поставил меня в известность словами: «Собирайся! Царь желает тебя».

— Вот негодяй! — вырвалось у Митридата, впрочем без всякой злости, так как ему было хорошо известно довольно бесцеремонное отношение Вакхида ко всем женщинам во дворце. Митридат ценил его за это качество больше прочих евнухов, готовых потакать женским капризам.

— Для какой-нибудь флейтистки такой знак внимания царя, может, и является величайшей милостью, но для меня это оскорбительно, ибо я царица и заслуживаю большего внимания к себе, — молвила рассерженная Монима. — Или я не права, Митридат?

— Конечно права, моя радость, — тотчас отозвался Митридат. — Я обещаю впредь быть более внимательным к тебе. Завтра утром я покажу тебе живого слона. Ты видела когда-нибудь такого зверя?

— Я видела статуэтки слонов, которые продавали в Стратоникее египтяне, — сказала Монима, сразу позабывшая про свои обиды. — Откуда в Синопе живой слон?

— Его доставил из Египта на корабле мой друг Метрофан, — ответил Митридат. — Помнишь его? Он гостил у меня в позапрошлом году. Он еще подарил тебе изумительное ожерелье из изумрудов, оно так идет к твоим зеленым глазам, моя царица.

Чувствительное сердце Монимы оттаяло окончательно, когда Митридат заключил ее в объятия, а затем на руках перенес на ложе. Вожделение, много дней владевшее Монимой и, не находя выхода, доводившее ее до нервных срывов, теперь вознесло ее на вершину блаженства. Царица была похожа на неистовую куртизанку, отдаваясь Митридату. Она стонала и вскрикивала, не владея собой, не чувствуя усталости в незаметном беге сладостных минут. Когда блаженный покой наконец объял два нагих тела, было уже далеко за полночь.

Утром, открыв глаза, Монима увидела, что Митридат уже покинул ложе. Эта привычка мужа вставать чуть свет всегда изумляла ее. Никакие труды — и любовные утехи в том числе — не могли ослабить выносливый организм Митридата настолько, чтобы он позволил себе долго отлеживаться в постели. Вот и теперь царь, обнаженный, сидел на стуле и водил точильным камнем по лезвию кинжала, ножны от которого лежали у него на коленях.

— Доброе утро, богиня! — сказал Митридат, заметив, что жена проснулась.

Монима улыбнулась и спросила, сладко потягиваясь:

— Милый, ты не забыл про слона?

— Не забыл, — ответил Митридат и вогнал кинжал в ножны.

— Зачем ты занимаешься этим не царским делом? — лениво спросила Монима. — Нельзя разве поручить это слугам?

— Не все можно поручить слугам, дорогая, — серьезным голосом ответил Митридат и стал одеваться. — Вставай, царица. Твои подданные уже давно на ногах.

— О Митридат! — простонала Монима. — После такой бурной ночи у меня просто нет сил.

Приподнявшись, Монима взяла со стола чашу с вином и поднесла к губам.

В следующий миг Митридат, рванувшись к жене, выхватил у нее чашу молниеносным движением, расплескав ее содержимое.

— Оставь! Не пей! — воскликнул он при этом так, что Монима невольно вздрогнула.

— В чем дело, Митридат? — недовольно спросила она, вытирая янтарные капли с груди и подбородка. — Как ты меня напугал!

— Это же яд! — сказал Митридат, убирая чашу подальше. — Сколько раз тебе говорить, чтобы ты ничего не пила без спроса в моих покоях!

— Я и забыла, что мой супруг обожает не только женщин, но и яды, — криво усмехнулась Монима. — Зачем травить свой организм, Митридат? Можно обезопасить себя от отравления как-нибудь иначе.

— Затем, что мой отец умер от яда, — невозмутимо ответил Митридат.

Хотя Монима знала, что Митридат с детских лет принимает яды крошечными дозами, тем не менее это его пристрастие внушало ей наибольшее отвращение. Царица первое время даже избегала целовать мужа в губы, наивно полагая, что такой поцелуй может стать смертельным для нее.

— Это Моаферн сбивает тебя с толку, принуждая пить всякую гадость, — заявила Монима, сидя на постели.

Она недолюбливала этого человека за то, что он имеет право входить к царю в любое время дня и ночи. У нее такого права не было.

— К ядам меня приучил не Моаферн, а Тирибаз, — сказал Митридат, продолжая одеваться. — Моаферн лишь приготовляет мне это зелье, поскольку разбирается в ядах, как я в лошадях.

Тирибаза Монима тоже недолюбливала, поэтому она позволила себе заметить:

— У твоего Тирибаза самый злодейский вид. Уверена, человек с таким взглядом способен на любую низость!

— На любую низость способна только женщина, — с ухмылкой сказал Митридат.

Монима схватила подушку и запустила ею в Митридата.

Для вторжения в Вифинию Митридат дал Сократу тридцать тысяч пехоты и три тысячи конницы. Во главе пеших отрядов царь поставил Архелая. Конницу возглавил Сузамитра.

Напутствуя своих полководцев, Митридат сказал:

— Старайтесь действовать быстро. Если Никомед запрется в своей столице, известите меня. Я пришлю вам осадные машины на кораблях. Если римский наместник в Пергаме двинется на помощь Никомеду, остановите его — все равно как и где.

После такого напутствия военачальники повеселели, особенно Архелай.

Обрадовал Митридат и Сократа, сказав ему:

— Если станешь вифинским царем, отдам тебе в жены Клеопатру. Войско ушло.

Царь и его вельможи долго стояли на дворцовой башне, взирая на клубы пыли, оседающие вдали у желтой горной гряды. Там еще поблескивали на солнце копья и шлемы воинов. Но вот пыль улеглась, больше не видно ни блеска, ни движения конных и пеших колонн, лишь пустынная дорога вьется по холмам.

Спускаясь по ступеням в мегарон, Митридат расслышал сзади ворчливое замечание Тирибаза:

— Опасная затея — дразнить Рим. Все равно что выходить с одним ножом на медведя.