та не вышла. Что подниматься домой страшно и нет сил. Что совсем недавно в нее, Сашу, стреляли, и она убегала, как живая мишень, по белому снегу.

Но мама сразу спросила:

– А где штаны? Ты почему без штанов? – она проверила, нет ли кого в коридоре. Потом вошла в прихожую и закрыла за собой дверь.

– Сушу. Я сейчас!

Она сдернула с батареи свои мохеровые штаны и кое-как их напялила. За десять секунд надела пальто, шапку и валенки.

– Спасибо, – сказала она бабе Тоне. И потом – Жене.

Они уже выходили в коридор, когда подскочил Саня.

– Я с вами, – сказал он бодро. Наклонился завязывать на ботинках шнурки и вдруг оттуда, снизу, беспомощно и очень жалко спросил:

– Можно?..

Мама строго спросила:

– А ты почему не дома? Где родители?

Саня весело прожурчал:

– А мне к десяти сказали вернуться.

– И всегда ты так поздно гуляешь?

– Когда у нас новый папа, – уже не столь задорно ответил он.

Сашина мама переложила палку в другую руку, похлопала ею по ладони, как бейсбольной битой из фильмов, и совсем нестрого спросила:

– И где твой новый папа? Где ты живешь?

– Я в 40-м. На пятом этаже!

Саша ахнула. 40-й – это ведь за их домом. Обычные дети к ним во двор почти не ходили, потому что их площадку оттуда не видно. Из 40-го дома прибегали только хулиганы и беспризорники. Ненужные дети, за которыми никто не следил. И Саня, значит, ненужный. Его дом – это самый страшный дом. Он последний, за ним овраг и свалка. Самое страшное место на Лесобазе.

– Ну, пойдем к твоему папе, – строго сказала мама, постукивая палкой по ладони, будто так набивала в руку сил.

Они вышли на освещенный пятачок возле подъезда. С мамой и маминой палкой теперь было совсем не страшно. Саня тоже повеселел, он просто сиял от счастья. Саше было не до радости. Она всё пыталась сообразить, поняла ли мама про Аньку. Про то, что это в них сегодня стреляли? Рассказать-то было некому.

– Завтра в школу не пойдешь, со мной поедешь в училище, – мама посмотрела на Сашу.

– Это потому, что в нее стреляли? – весело, будто на викторине, спросил Саня.

– В кого стреляли? – не поняла мама. Она остановилась, зажала палку под мышкой и поправила свою шапку.

– Ну, в дочку вашу и в эту Аню. Убили же Аньку.

Саша закричала:

– Да не убили! Сказала ведь Женя, что ей ногу прострелили.

– Ага, – горько усмехнулся Саня, – а ты ее видела? Слышала? Нет!

Мама затопталась нелепо, стала озираться по сторонам и перекладывать палку из одной руки в другую, туда-сюда, туда-сюда, как будто их окружили грабители и она сейчас будет с ними разбираться.

– Правда в тебя стреляли?

Наконец-то! Саша ждала этого мгновения весь вечер. Теперь можно открыть широко рот и выпустить из себя звериный рык. «Мама, в нас стреляли!» Проорать изъедавшие ее изнутри слова так, чтобы уши от собственного голоса заложило. Пусть слезы хлынут, пусть горло от надсады лопнет. Пускай! Всё равно будет легче, чем сейчас, чем было весь вечер. Но зачем пугать маму, у которой в сорок два года больное сердце и камни в почках? В ней 152 сантиметра роста. Она идет с легкой алюминиевой палкой в самый страшный двор самого страшного района города. С ней двое маленьких детей. Скоро ночь, на улице стреляли. Как же должно быть страшно самой маме! И почему она, глупая Саша, решила вдруг, что теперь все они в безопасности?

– Стреляли? – мама трясла ее за плечи, палка упала на снег. Мама только повторяла снова и снова: – Стреляли? Стреляли? Стреляли?

Саша собралась с силами:

– Стреляли. Но я не испугалась!

Она подняла палку, прижалась к маме и подтолкнула ее вперед, в тот самый страшный двор.

– О, господи! – вспомнила мама про Саню. Видно было, что она перестала его замечать и забыла, зачем они свернули к 40-му дому.

– Господи! – повторила она. – Давай, давай быстрей к твоей маме. Пятый этаж… О, господи!

Во дворе никого не было и ничего ужасного тоже: качели, круглая карусель с выломанными сидушками, наполовину заметенная снегом, турник для выбивания паласов. Саша, осмелев, потянула маму к подъезду.

– Нет уж! Вон какая темнотища. Пусть сами спускаются.

Действительно, свет на лестницах не горел. Саня вытер сопли, оттянул от шеи шарф, снял мокрые, так и не высохшие варежки и негромко крикнул в окно посередине пятого этажа.

– Мама! Ма-а-а-а-ма!

Окно равнодушно темнело в ответ.

– Ма-а-а-а-м! Это я!

Саша отвернулась и сделала вид, будто откапывает носком в снегу что-то интересное. Она боялась, как бы Саня сейчас не расплакался. Наверное, ему не хочется, чтобы его видели таким. Ненужным, напуганным, зареванным.

– Ну ма-а-а-м! – протянул он уже совсем тоскливо.

В его окне зажегся свет, серый и блеклый, как в анатомке.

Окно приоткрылось:

– Рано еще! Я позову.

«Позовет она…» – буркнула мама и тоже сняла варежки.

– Ну-ка, как там твою маму зовут?

Саня мялся.

– Да я тут подожду. Нет же никого, совсем не страшно… Она меня позже позовет. Я сам дойду, спасибо.

– Как, спрашиваю, зовут?

– Да Нора.

– А отчество? – встряла Саша.

– Ивановна.

– А фамилия у тебя какая?

– Петухов.

Мама приложила руки ко рту рупором и крикнула на всю улицу: «Нора!» Голос у мамы очень громкий, она артисткой стать хотела. И в молодости даже убежала в Москву. Училась у Олега Ефремова, но бабушка приехала за ней и забрала на Север, где они тогда жили. Бабушка считала, что артистка – это не профессия. Мама пожила немножко дома и снова убежала, но уже не в Москву – в Тюмени пошла учиться на товароведа. Но голос у нее остался, она на работе лучше всех пела. И громче всех. Сейчас она крикнула так громко, что в темных окнах загорелся свет. Только в Санином окне его как раз погасили.

«Ити твою мать!» – выругалась мама и строго, как со своими учениками, крикнула:

– Нора Ивановна!

Окно не реагировало.

Мама в третий раз закричала:

– Нора Ивановна… Мамаша! У тебя тут сын один-одинешенек стоит.

Тишина. Окно молчит. Не светится.

– Нора Ивановна Петухова! На улице стреляли, убит ребенок. Сейчас вся Лесобаза узнает, что у тебя сын один во дворе, пока ты под мужиком лежишь. А ну, спускайся, лярва!

Лесобаза точно услышала – мама громко кричит. Она рассказывала, что их учили так со сцены шептать, чтобы в последних рядах в зале слышно было. А уж если мама закричит…

– Это я Петухов, – Саня дернул маму