Этот разговор происходил на сцене Королевского театра Друри-Лейн. «Фарфор», разумеется, эвфемизм «спермы», и все зрители это знали. Комедия Уильяма Уичерли «Деревенская жена» (The Country Wife) скоро прославилась своей фривольностью. Однако в 1670-е годы это не порицалось, а, напротив, весьма ценилось.

Сразу после реставрации монархии возродились две театральные труппы – «Слуги короля» под управлением Томаса Киллингрю и «Слуги герцога» во главе с сэром Уильямом Давенантом. Сначала они давали спектакли на временных площадках, пока в Лондоне не построили подходящих театральных зданий. В любом случае их аудитория заметно сократилась со времен легендарных «Глобуса» и «Фортуны». Новую театральную публику в основном составляли «знатные» и «модные», а также те представители среднего класса, которые стремились им подражать.

«Щеголи» и «острословы» двора тоже посещали спектакли и обычно, по словам Этеридж из комедии «Она хотела б, если бы могла» (She Wou'd if She Cou'd), перемещались «из одного театра в другой, а если им не нравились ни пьеса, ни женщины, то редко проводили там больше времени, чем требовалось на то, чтобы привести в порядок парик или перекинуться парой фраз с приятелем, а затем: шляпу на голову и с важным видом – в другое место». Спектакль начинался в половине четвертого дня и продолжался около двух часов. Джентльмены приносили с собой вино и нередко шумели громче актеров на сцене, задирая их или обмениваясь с ними шутками.

В комедии «Деревенская жена» Хорнер притворяется кастратом, чтобы ввести в заблуждение мужей и крутить интрижки с их женами. Среди желанных для него женщин – Марджери Пинчвайф, невинная молодая невеста, которую строго блюдет ее нареченный. Обычные осложнения пикантного фарса происходят посреди косвенных намеков и двусмысленностей, главные героини страстно желают тайно насладиться расположением Хорнера. Сама леди Фиджет отнюдь не осуждает притворную добродетель. «Наша репутация! Господи, неужели не ясно, что мы, женщины, пользуемся своей репутацией ровно так же, как и вы, мужчины: лишь затем, чтобы обманывать общество, не вызывая подозрений?» Как однажды заметил Ли Хант об этих пьесах XVII века: «Мы не видим ничего, кроме бессердечных изящных дам и кавалеров, которые входят и выходят, говоря друг другу остроумные вещи, суетясь в лабиринте интриг».

И в этом суть комедий периода Реставрации. Они воспроизводят жесткое, хоть и хрупкое общество, в котором главный приз получает самый непорядочный или лицемерный; они отражают мир, в котором все нравственные ценности условны или сомнительны; они передают общее чувство неустойчивости, при котором никто точно не знает, во что верить и как себя вести. Это великолепное дополнение к трагедии времен Реставрации, в которой фантастические представления о любви и отваге не имеют отношения к реальной жизни и настоящим чувствам, представляя собой лишь неестественные и слезливые основания для шумных тирад и риторик.

В отличие от трагедий действие комедий того периода, по крайней мере, разворачивается в реальном месте и в реальном времени. Время действия – всегда современность, а место действия – всегда Лондон.

Спаркиш. Так, где мы обедаем?

Хорнер. Где хочешь.

Спаркиш. Может, у Шатлена?

Дорилент. Пожалуй.

Спаркиш. А может, лучше в «Петухе»?

Дорилент. Хорошо, если тебе нравится.

Спаркиш. Или у «Сеттера и куропатки»?

Это был мир, в котором действующие лица должны были «дожидаться, когда за ними прибудут портшезы», проститутки всегда носили маски, а женщины «все заливались смехом, пока не описаются». Главные герои – это всегда знатные люди или, по крайней мере, те, кто стремится сравняться с ними. Драматурги тоже принадлежали к дворянству, как и все зрители. Все знали всех, но в отражениях множественных зеркал друг в друге нет-нет да и мелькнет перед нами абрис эпохи.

Персонажи, разумеется, говорят прозой: хорошая беседа считалась средством узнать правду и продемонстрировать хорошие манеры. Ничто не звучало так восхитительно правдиво, как нечто прекрасно сформулированное. Понятие «остроумие» с той поры играет решающую роль. Как говорит об этом Хорнер, «ум в женщине важнее красоты. У кого он есть – та уже не дурнушка, красивая дура куда менее приятна». Остроумие не возникало в момент постановки финальной точки в эпиграмме, а было сиюминутной производной живого, проницательного ума и наблюдательности. Остроумие было чрезвычайно востребовано при дворе Карла II.

Непристойностей также весьма жаждали и при дворе, и на сцене. Хорнер извиняется перед леди Фиджет за то, что не захватил из Франции «ни похабных картинок, ни гравюр с неприличными стихами, ни второй части “Школы девушек”». Пипс отозвался об этой «Школе» как «самой непристойной, безнравственной книге из всех», что он видел: «Мне даже неловко было ее читать». Так что комическая сцена привыкла к грубой пище. Хотя, пожалуй, и не столь откровенной, как это:

В жидком восторге я полностью растворяюсь,

Таю, став спермой, прохожу через каждую пору,

Причиной – прикосновение любой ее части:

Ее руки, ее ноги, ее взгляда и вульвы[46].

Автор этих строк Джон Уилмот, граф Рочестер, был яркой звездой двора Карла II. В возрасте семнадцати лет в Рождество 1664 года он прибыл в Уайтхолл с письмом королю от герцогини Орлеанской из Франции. Достаточно скоро он вошел в круг острословов, окружавших короля, а весной 1666 года был назначен джентльменом при спальне короля. Он обладал всеми качествами, которые обожал король: остроумный и речистый, легкомысленного поведения и такого же образа мыслей, что имело первостепенное значение в той среде:

Во рту Ее Светлости Кливленд (хватка́!)

Шипов было больше, чем в море песка.

Широк стал от тренья он, как решето,

Размером как раз под Сеньора Дильдо[47].

Уилмота посадили в Тауэр за попытку похищения женщины; по приказу короля он был освобожден и проявил отвагу (или безрассудство) на войне с голландцами. Его последующая жизнь при дворе в основном состояла из щедрых порций алкоголя и секса, приправленных модным атеизмом. Он вспоминал, как на собрании атеистов в доме «знатного человека» он «начал руководить делом, был главным оратором против Бога и благочестия… чем заслужил аплодисменты всей компании». Это полностью обрисовывает атмосферу, царившую в Уайтхолле.

В течение пяти лет, по его собственным словам, он постоянно пьянствовал, и напивался до такой степени, что не помнил многие из своих «диких и необъяснимых» поступков. Как большинство его современников при дворе, он был глубоко взаимосвязан с театром того времени. На самом деле драму тех лет, наверное, можно рассматривать как продолжение самой придворной жизни. Рочестер опекал таких драматургов, как Джон Драйден и Томас Отуэй. Он писал комедии и трагедии, а также различные прологи. Тем не менее его по-прежнему помнят в основном как автора сатирических выпадов и мастера словесных непристойностей: