Рядоположение научных теорий города и городских идеологий превращает мэрию в подобие исследовательского института, главная задача которого – втиснуть описываемый объект в заданную базовой метафорой систему различений. Такое рядоположение – родовое проклятье интерпретативного политического анализа (IPA). Если здания, инфраструктура, ландшафт, социальные группы, элиты и интересы не обладают достаточной каузальной силой, чтобы объяснить происходящие в городском пространстве изменения, – с чего мы взяли, что это могут сделать метафоры? Не слишком ли тогда самонадеянно с нашей стороны заявлять: «Языки описания не репрезентируют город, а создают его»? Если мы – за всю историю нашей дисциплины – так и не смогли «собрать» город из людей и зданий, ресурсов и инфраструктуры, практик и функций, почему мы решили, что сможем собрать его из метафор и образов?

Тогда, может быть, нам стоит вообще отказаться от «сильных объяснений» – предлагаемых социологизмом, урбаницизмом или филологизмом – и сместиться к центру шкалы, найти точку равновесия между приписыванием онтологического статуса только лишь городскому пространству или только языку его описания? Почему бы не приписать его сразу обоим? Заявить, что отношения между языком и пространством – это отношения взаимного конституирования, вроде «рисующих рук» Маурица Эшера? (Автор этих строк самым постыдным образом поддался такому искушению, в чем сейчас искренне раскаивается.) Но «слабые» объяснения ничуть не лучше «сильных». Потому что рисующих рук куда больше. Тяжело мыслить фильм как результат «активного взаимодействия» и «взаимного конституирования» проекционного луча и белого экрана. Почему не режиссера, актера и зрителей? Почему не продюсера и директора кинотеатра? А как быть с афишами, стульями и проектором? Как только мы от радикальных и неудовлетворительных в своем редукционизме «сильных» объяснений переходим к «слабым», мы оказываемся в ситуации дуалистического объяснения, где равным онтологическим статусом обладают слова и вещи – Монтекки и Капулетти философии.

Чтобы сделать следующий шаг, нам сначала придется провести работу над ошибками. Ошибка же состоит в том, что мы изначально назвали некоторое множество объектов «x» – «Городом», а некоторое множество объектов «y» – «Языком». После чего задача была сведена нами к поиску отношения между элементами двух множеств.

Три из описанных выше теоретических стратегий априорным образом наделяют один из элементов одного из множеств каузальной силой. Социологистские модели мышления признают за «элитами» (х) или «активными социальными группами» (x’) способность формировать городскую идеологию (подмножество y’). При этом, что любопытно, социальные группы и элиты признаются элементами множества «Х» («город»), которому не принадлежит сама формируемая ими идеология. Таким образом, социологизм ведет войну на два фронта: против «спациолизма» и «урбаницизма» за право социальных феноменов «х» доминировать над остальными элементами множества «Х», и против «филологизма» и «семиотизма» – за монополию феноменов «х» на онтологический статус.

Присвоение онтологического статуса «языкам» устроено симметричным образом. Мы сначала выделяем в множестве языковых феноменов (Y) привилегированный элемент – метафору (y’), после чего наделяем ее способностью подчинять себе множество «Х» при посредничестве «городских элит» (x’). Четвертая стратегия устанавливает между элементами двух множеств отношения круговой поруки – городские активисты, инфраструктура, политические элиты, с одной стороны, и метафоры, мифы и идеологемы, с другой, каким-то диалектическим образом определяют друг с друга. Дело осложняется семиотическим характером элементов множества «Y». Метафора сама имеет вид «X как Z». В результате вопрос об отношении между городом и его метафорическим описанием превращается в вопрос об отношении между городом и «городом как…». Наблюдается головокружительное умножение городов.

Дальше – хуже. Мы вынуждены задаться вопросом: какие именно теоретические языки позволяют нам установить отношение между двумя множествами? И вот множеств уже три. К городам (Х) и их языкам (Y) добавляется множество концептов (С), позволяющих нам выражать их отношение. Концепты тоже имеют метафорическую природу. А значит, появляется новая проблема – проблема соотношения языков самоописания и метаописания города [Латур 2012: 113–143].

Интересно, что язык социологической теории легко допускает включение «людей», «социальных групп» и «политических элит» в множество «Город» (как если бы город был политическим телом, Левиафаном, собранным из человеческих тел и их отношений), но сопротивляется включению в это множество «метафор», «метонимий» и «идеологий». Города не состоят из слов! Мы скорее согласимся с тем, что элементы «языка» подчиняют себе разум сити-менеджеров, форматируя при их посредничестве «городское пространство», чем с тем, что между двумя множествами нет жесткой границы. Просто потому, что люди и инфраструктура существуют в пространстве, а метафоры и идеологии – в языке. И никакой лингвистический поворот не в силах изгнать из социологической теории этого картезианского демона.

Защитники «пространства» предпочитают видеть в «языке» кривое зеркало неколебимых в своей фактичности городских реалий. Фанаты «языка» с легкостью демонстрируют, что все эти наблюдаемые городские реалии – не более чем материализовавшиеся фантомы, реифицированные мифологемы той или иной идеологии. (Чем был бы парк Горького без хипстерского урбанизма?) Социологисты лелеют надежду заместить «неподлинное» городское пространство «подлинным» пространством отношений социальных групп, политических элит и локальных сообществ, выражением интересов которых, собственно, и являются идеологии. Наконец, оппортунисты готовы уравнять в правах «язык» и «пространство» города, но при условии, что граница между ними останется на месте.

На примере анатомии хипстерского урбанизма мы собирались вскрыть отношение между «городским пространством» и «городской идеологией»; но вскрытие показало, что никакого «между» не существует. Между языком и пространством нет зазора. Есть лишь две топологические системы, две формы пространственности города, одна из которых именуется физическим пространством (порядок отношений между материальными объектами), а другая – сетевым или синтаксическим пространством (в котором между материальными и нематериальными объектами поддерживаются отношения, аналогичные отношениям синтаксиса). Сетевое пространство не сводится к языку. Материальные объекты сосуществуют в нем – находясь в отношениях тождества и различия – с нематериальными. В остальном же это радикально эмпирическая программа: что входит, а что не входит в конститутивное ядро отношений объекта (города) в каждом конкретном случае требуется установить исследователю: где заканчивается метафора «город как сцена» и где начинается парк Горького, где действует министр, а где сам хипстерский урбанизм.

То же правило применимо и к соотношению теоретических/идеологических нарративов. Сам исследователь, его практики познания и система различений, которую он использует, – просто еще ряд актантов, отношения с которыми могут быть, а могут и не быть конститутивными для объекта исследования. (И наоборот: отношения, конституирующие исследуемый объект, – вовсе не обязательно те же самые отношения, которые конституируют его аналитическое описание [Ло 2012; MacKenzie 2006].) Мы видели эту автономию на примере разрыва между городскими идеологиями и теоретическими логиками, отвечающими на вопрос об отношениях идеологии и города.