покупали и ели. Перед Вохмой лошадь у моего возницы не пошла и я отстал. Добравшись, наконец, до села и не имея, где ночевать, я разыскал квартиру моего спутника, чтобы спросить, где живет секретарь райкома Попов, который был мне знаком, а в то же время надеялся, что и он, этот спутник, пригласит меня переночевать.

Квартира оказалась солидной, в три или четыре комнаты. Еще поднимаясь по лестнице, я уже почувствовал трепет — сохранилась привычка от прежнего, раньше ведь, заходя к кулаку или вообще к важному человеку, по штату было положено трепетать. Переступив порог первой комнаты, я застыл в робком ожидании, пока выйдет кто-нибудь узнать, кто пришел. Вышел как раз мой спутник, и уже по тону его вопроса — что мне нужно — я понял, что нет, здесь мне не ночлег. На мой вопрос о Попове он лаконично ответил и дал понять, что больше меня не задерживает.

А знакомого моего дома не оказалось, жена же его меня не знала. Тогда я попросил разрешения только положить свои вещи, а сам две ночи ночевал на галерее амбара, благо погода была теплая.

В первую ночь меня обнаружили там две большие собаки. Очевидно, по их собачьему разумению, я нарушал порядок, улегшись спать не на месте, и они принялись яростно на меня лаять. Вот, думаю, беда: выйдут на лай хозяева, да обнаружат меня тут, так попаду в неловкое положение. К счастью, у меня был с собой хлеб. Я решил подкупить собак, и дело вышло: поев, они сразу переменили отношение ко мне и тут же около меня тоже расположились спать, составив мне компанию. Когда я пришел на вторую ночь, они опять явились, на этот раз уже как старые друзья и опять ночевали со мной. Мне казалось, что мы, называя себя коммунистами, должны бы представлять собой людей будущего, того светлого будущего, которое именуется коммунистическим обществом и к которому наша партия — передовая часть общества — зовет человечество. Мне казалось, что если коммунист только аккуратно выполняет возложенные по должности обязанности, а не являет собой в повседневной жизни для окружающих примера будущего человека, то он ничем не отличается от чиновника любого буржуазного государства. И от того, что я не видел в окружавших меня товарищах по партии людей будущего, мне было горько.

Или вот заседания райкома при тогдашних вохомских секретарях — Селяхине, а особенно Цвыбаке[462] — мне казались не имеющими ничего общего с заседаниями равноправных людей, каждый из которых имеет право высказывать и отстаивать свое мнение перед принятием того или иного решения. И эти решения я никак не мог считать решениями всех членов райкома, они были решениями одного человека — секретаря, облеченного неограниченной властью. Говорить, конечно, говорили едва не все — не говорить было опять же нельзя, это значило бы прослыть «не активным» — но говорили почти все так, чтобы это было угодно секретарю. Говорили, и, казалось, думали: «Вот, мол, смотри, товарищ Цвыбак, какой я хороший». И больше всех этим отличались районные воротилы.

Если же случалось, что кого-нибудь прорывало и он начинал говорить не во вкусе секретаря, то он обрывал выступавшего на полуслове и уничтожающе высмеивал или грозно распекал. «Виновнику» оставалось только стушеваться или «признать свою ошибку» как результат ограниченности и недопонимания. Это похоже было на то, как в былое время офицер честил солдата дураком, болваном, идиотом, а солдат, вытянувшись и держа руку под козырек, отвечал: «Так точно!»

За секретарем брали слово один за другим другие члены райкома и вторили ему, понося и высмеивая «провинившегося» с видом того фарисея, который молился и говорил: «Посмотри, Господи, я не таков, как вот тот мытарь». Иногда такие подхалимы так дружно и остервенело набрасывались на указанную секретарем жертву, что напоминали собой свору собак, науськанных хозяином. Это опять же напоминало мне блаженной памяти прошлое царское время, как учили нас военной премудрости в Ярославле. Бывало, на «словесности» ответит солдат невпопад, обучающий обругает его, а ему угодливо вторят те из солдат, которые на хорошем счету у начальства. А на хорошем счету были те, кто и сапоги отделенному или взводному почистит, и за кипяточком для них сломя голову бежит.

В книгах и газетах я читал о новых людях, а встречать в жизни, в действительности мне не посчастливилось. Не хочу сказать, что сам я был новым человеком — нет, конечно, нет, и я это сознавал, но потому-то мне и хотелось его встретить, чтобы я мог видеть в нем пример для себя, чтобы, глядя на него, я сам набирался сил быть таким. Я хотел бы, например, быть хоть немного похожим на Мухина из рассказа Гладкова «Головоногий человек»[463], но, увы, я не обладал мужеством и это считал громаднейшим своим недостатком. С людьми, облеченными властью, с теми, которые при каждом случае норовили дать понять нижестоящим, что они — начальство, я чувствовал себя всегда скверно. Подделываться под тон, подхалимничать я не мог, но не хватало мужества и держать себя с достоинством. От этого получалось какое то гадкое состояние, после беседы с таким начальством на несколько дней оставалось ощущение, как будто проглотил какую-то пакость.

Столь же скверно я чувствовал себя и когда ко мне обращались униженно. Еще когда я был в Богоявлении заврайзо, придет, бывало, в райисполком мужик, робко или притворно-робко остановится у двери: «Я, товарищ Юров, пришел к вашей милости…» В таких случаях я первым делом старался рассеять атмосферу нетоварищеских отношений.

Теперь, живя в незнакомом месте, в качестве строителя завода я в глазах населения был «большой шишкой». Первое время меня даже называли «товарищ инженер», и мне стоило большого труда приучить соприкасавшихся со мной мужиков к мысли, что я такой же мужик, как всякий из них, и называть меня нужно просто Юров. Потом мы очень хорошо наладили наши взаимоотношения: они в свободное время стали заходить ко мне на квартиру побеседовать, покурить, а я их агитировал вступать в колхоз и в конце концов убедил, в колхоз вступила почти вся деревня, в которой я жил. Но бывали у меня с ними и ссоры. Дело в том, что эта деревня Мундор Заболотный[464], где я жил и при которой