я получил ее. Смотрю: она была отправлена из Архангельска в один день с выговором! Но на мое довольно резкое письмо по этому поводу опять не потрудились ответить. Не более обоснованны были выговоры и из Вологды.

Когда начальник стройучастка приехал на приемку завода в эксплуатацию и убедился, что все, что от меня зависело, выполнено безукоризненно, он на партийном собрании признал, что все выговоры мне даны напрасно. Черт возьми, он думал, что этим все исправлено! А эти выговоры сильно снижали мою работоспособность и немало повлияли на то, что я решил больше не браться ни за какую ответственную работу.

Кроме выговоров я нередко чувствовал весьма неблагосклонное отношение начальства. А причиной этому была моя «непочтительность» к наезжавшим уполномоченным.

Однажды приехал один из Архангельска, некто Турков. Едва заявившись на территорию строительства, он так закричал на десятника, что тот послал за мной. Когда я пришел, он зашумел и на меня: «Почему медленно идет строительство?»

— А почему, — говорю, — вы мне гвоздей не посылаете? Вы же знаете, что здесь их достать негде, а без гвоздей я строить не могу.

— У тебя, — говорит, — такой аппарат, а ты о гвоздях плачешь?

— А что же, мне счетовода на гвозди переделать прикажешь?

В общем, поразмолвились основательно. А когда он доехал до Архангельска, я получил оттуда грозное письмо за подписью начальника треста и его: и то у меня неладно, и другое нехорошо…

А вот моему коллеге Петрову, строившему одновременно со мной такой же льнозавод при самой Вохме, не было ни выговоров, ни грозных писем, хотя дело у него шло хуже. Оказалось, ларчик просто открывался: он каждого такого приезжего угощал водочкой! А ведь и он, и уполномоченные были членами партии.

Открытия такого рода действовали на меня очень неприятно. Я ведь выступления на собраниях принимал за чистую монету: если, мол, мы на собраниях признаем недопустимыми выпивки, значит, и на деле должно так быть.

Или вот такой вопрос: по директивам партии и правительства установлены такие-то нормы снабжения или такой-то порядок отпуска товаров. Значит, думал я, партийцам в первую очередь нужно соблюдать это, чтобы не подавать дурного примера. На деле же выходило опять не так. Еще когда я был в самой Вохме, мне пришлось узнать, что районные воротилы отнюдь не довольствуются нормой хлеба в 350 граммов, а имеют в запасе по 4–5 пудов белой муки.

Они не могли, конечно, купить ее на рынке, так как ее нигде не было кроме как в потребсоюзе, которому ее завозили понемногу для больниц. По карточкам же ее ни на одну категорию[461] не давали.

Напрашивался вывод: значит, для облеченного властью препятствий не существует. И такие люди не только не голодали, как другие, а имели и булочки, и сладости, и жиры, и яйца, и все это получали по твердым ценам, а не по рыночным, которые были иногда в 10 раз выше. А ведь эти люди, бия себя в грудь, призывали нас переносить трудности и не роптать, и простакам вроде меня было совестно пожаловаться им на то, что нет мало-мальски приличного пиджака, что не хватает хлеба. Хотя и есть в кооперации костюмы, так они же для сдатчиков хлеба или сырья. А оказывается, раньше всех сдатчиков их получали наши крупные «авторитеты».

Кой с кем из близких товарищей-партийцев я об этом говорил, так они мне доказывали, что ничего в этом предосудительного нет, так как они, мол, люди, несущие большую ответственность, люди более полезные и нужные государству, поэтому поддержание их энергии необходимо. Но это меня не убеждало. Ведь для нужных и ответственных людей государством предусмотрено и лучшее снабжение, они получали не 6 или 8 килограммов муки, как рядовые служащие, а 16. И зарплата у них выше, поэтому они больше могут купить на рынке. Ну, а белая мука, коль она привезена для больных, пусть им и поступает.

Где-то я читал, что когда в Петрограде (или Москве?) населению выдавали по четверти фунта хлеба, однажды сотрудники Совнаркома, достав где-то по случаю сыра, подали небольшой кусочек к чаю и Владимиру Ильичу. Он спросил: «Что, разве с продовольствием дело так наладилось, что рабочие уже получают сыр?» Ему ответили, что нет, этот сыр достали случайно. «В таком случае уберите его», — сказал Ленин и не стал есть. А ведь он был не менее ответственный и нужный человек, чем наши районные руководители!

Не нравилось мне и то, что между партийцами, занимающими важные посты, и партийцами низовыми не было подлинно товарищеских отношений. Иногда за такое отношение принималось, если какой-нибудь районный руководитель поговорит немного в своем кабинете слащавым тоном с партийцем-колхозником. Даже сам обласканный таким образом принимал это за товарищеское отношение, но это была только неудачная подделка. На самом деле районные величины по-товарищески относились только к людям своего круга.

Ни один из них не ошибется, не скажет какому-нибудь приехавшему километров за 50–70 по делам в район колхознику-партийцу: «Ты, Скрябин, иди ко мне ночевать-то или обедать». Зато, если заявится краевой работник, так его готовы разорвать, каждый тянет к себе. Сами же, приехав в деревню, и приглашения не ждут, идут к деревенскому партийцу, живут сутки, другие и третьи, держат себя так, как будто этим одолжение ему делают, даже поблагодарить при отъезде не считают нужным.

Таких случаев немало бывало и со мной лично. Когда я жил в Богоявлении, приедет, бывало, какой-нибудь уполномоченный из Устюга, живет иногда неделю и больше на полном моем пансионе, и такой он в это время хороший человек, просто душа радуется. А приедешь в Устюг, встретишь его — он и узнавать не хочет.

Или вот когда я в Вохму ехал, разговорился с соседом по купе — оказалось, тоже в Вохму едет, к тому же сам предРИКа. Вид у него был простой, и особого трепета перед ним я не ощутил, отношения у нас завязались как будто товарищеские — в дороге это легче получается. Когда ехали от станции на лошадях, на кормежках даже вместе яйца