никто не мог им сказать мой адрес. Леонид уже стал просить отвезти его обратно в Шабалино (около сотни километров). Но, наконец, я его разыскал и привел домой. Это было 10 января 1931 года. Он сразу же определился в школу.

Когда был поход за организацию коммун, я и подобные мне мечтатели старались убедить себя и других, что мы должны одинаково любить детей, чьи бы они ни были, как своих, так и чужих. И хотелось этому верить, несмотря на то, что иногда задумывался: а смогу ли вот я любить, скажем, гришкина или петрухина сопляка, как своего ребенка, будет ли меня беспокоить его судьба так же, как и судьба своих детей? В глубине души я находил отрицательный ответ.

Вот теперь передо мной двое, и оба мои, а между тем я одинаково относиться к ним не мог. Одного я любил как-то нутром, независимо от своей воли, а другого только жалел. Даже брезговал им, а порой ненавидел, хотя эту ненависть всячески старался в себе заглушить: я чувствовал, что несправедлив к нему, мне было стыдно самому себе сознаться в этой ненависти. Причины этого я и сам не мог бы назвать: то ли то, что из-за Анатолия так исковеркалась моя семейная жизнь, то ли то, что он не был похож на сыновей от жены. В его выражении лица мне порой виделось что то отталкивающее, животное, как и у его матери, в этом они были схожи. Сейчас их сходство выявилось еще и в том, что он так же туп, как и мать. Учится уже вторую зиму, во втором классе, а для него еще трудная задача, скажем, сложить 17 и 9, как и Ольга затрудняется в пределах рубля сосчитать расход на покупку или сдачу.

В должности инструктора Коопсоюза, на которую я был готовлен и послан, я проработал только с августа до января, когда меня перевели в инструктора Колхозсоюза[456]. Выпросил меня к себе предколхозсоюза товарищ Балт, двадцатипятитысячник. Дело в том, что при разъездах по деревням района у меня никак не получались поселковые товарищества[457], нужные коопсоюзу, как воздух, для оправдания его существования, а все выходили сельхозартели. У меня совершенно не было желания организовывать эти товарищества, обреченные, по-моему, на отмирание, а в лучшем случае на превращение в те же артели. Да и крестьянам как то понятнее казалась артельная форма объединения.

Настроение деревни к этому времени уже переменилось. Процент коллективизации, упав к лету в некоторых районах до 2–3 %, даже в Подосиновском со 100 или 98 до 7 %, теперь, хотя сначала и медленно, стал расти повсюду. Опять дошло до того, что из деревень стали приходить в райцентр и просить докладчиков. Мой курс как докладчика поднялся высоко: из деревень посылали за мной подводы, а если приезжавшие обращались за докладчиком в райком, райисполком или колхозсоюз, то большей частью просили персонально меня. Это меня разжигало, и я с радостью ехал в ту или другую деревню. И почти не было случая, чтобы такая поездка не оканчивалась организацией артели. Даже поселковые товарищества, которые уже существовали, переходили на устав артели.

Таким образом, я, работая от коопсоюза, у него же выбивал из-под ног почву. Поэтому председатель коопсоюза не очень жалел обо мне, уступая меня колхозсоюзу.

Льнозавод

Но и в колхозсоюзе мне не суждено было работать долго, хотя мне эта работа нравилась. Она была связана с постоянными разъездами по деревням всего района, а это мне импонировало, я вообще любил передвижение, свежие впечатления, а тут, тем более что было такое интересное дело, как организация колхозов. Должен, однако, сознаться, что я предпочитал организовывать новые колхозы, а ездить с инструктажем в существующие был не очень охоч.

Приезжаю однажды из одной такой командировки, а Балт преподносит мне сюрприз: «Ну, товарищ Юров, — говорит, — отработали мы с тобой в колхозсоюзе. Тебя назначили льнозавод строить, а меня — в Шаймский сельсовет[458], в колхоз имени Ворошилова».

Строить льнозавод! А я и плотником-то даже не мог быть и уж, конечно, не имел ни малейшего представления о том, каким должен быть этот завод. На следующий день я пошел в райком отбрыкиваться, но ничего не вышло. Секретарь райкома Селяхин сначала шутил: что ты, говорит, мы тебя в директора выдвигаем, а ты еще недоволен. А когда я ему поднадоел, то цыкнул на меня и категорически приказал: давай иди, собирайся и завтра же выезжай в Котельнич[459] на инструктаж. Пришлось подчиниться.

В Котельниче весь инструктаж продолжался не более часа: вручили мне чертежи, инструкции по счетоводству и все. Правда, пообещали, что каждую пятидневку будет приезжать техник, но он за все время наведался только два раза. Пришлось отдуваться нам вдвоем с десятником, имевшим за плечами 12-летний стаж плотника и двухмесячные курсы десятников. В грамоте парень был еще слабее меня.

Но все же мы с ним выполнили задание неплохо, завод вышел одним из лучших среди строившихся тогда по краю. Но это не помешало Льноконоплеводстрою[460] из Архангельска и его стройучастку из Вологды дать мне за время строительства по два выговора. А я ко всякого рода взысканиям был очень чувствителен, да пожалуй, до того я их и не получал. В школе, на военной службе и даже в плену я всегда старался вести себя так, чтобы не подвергаться наказаниям. А здесь мне «повезло», получил за старое, за новое и за все годы вперед.

Особенно обидно было то, что выговоры давали ни за что. Например, архангельское начальство дало мне один выговор за то, что по нашему заводу к такому то времени не был выполнен такой-то процент монтажа. А этот процент мог быть выполнен только при наличии на месте основных машин, доставка которых лежала на самом льноконоплеводстрое. На посланную мной в этом смысле объяснительную записку ответа не последовало. А второй выговор они закатили мне по телеграфу за то, что я не представил телеграфной сводки «по форме № 2». Я ответил, что такой формы не получал. Спустя некоторое время