которых непрестанно жаловалась на трудности жизни в коммуне, на притеснения и спрашивала, когда я достану ее к себе.

Но этого же добивалась и Ольга. Она писала, что в связи с ликвидацией окрсобеса остается без работы. Я написал ей, что если есть хоть какая-нибудь возможность устроиться в Устюге, то надо устраиваться там, так как в Вохме очень плохо со снабжением. Это было правдой: я в это время получал по карточке[454] 350 граммов хлеба в день да скудный, противный обед в столовой, уже без хлеба. Но, боясь прямым отказом довести ее опять до безумного поступка, я написал, что решай, мол, сама, там ли оставаться или ко мне приезжать.

После такого неопределенного письма она дает мне телеграмму: «Ехать мне в Вохму или нет?» Мне послышалась в ней отчаянная мольба, и я ответил ей «Приезжай» и стал ждать. Но вместо приезда я через некоторое время получаю от нее маленькую посылку — граммов 300 конфет и с пригоршню белых сухарей. Я знал, что она послала не лишнее, а последнее: тогда и в городе конфеты давали только по карточкам, граммов по 300–500 в месяц, а в Вохме я их и совсем не видел.

В посылку было вложено письмо, в котором она писала, что 10 дней ждала ответа на свою телеграмму (мою она почему-то не получила), все сидела на увязанном багаже и ревела, а теперь, не дождавшись ответа, едет в Архангельск.

Ну, что ж, думаю, может, и к лучшему, что пропала моя телеграмма: уедет, устроится в Архангельске и, может быть, постарается выбросить меня из головы. Но, с другой стороны, я беспокоился: а что если она от отчаяния выбросится вместе с ребенком с парохода в Двину? Или в Архангельске, не сумев устроиться, погибнет? Время было такое, что все было трудно достать, да и денег у нее, конечно, было не больше, как на проезд до Архангельска.

Через некоторое время я написал своей знакомой по Богоявлению Рыбиной (Ольга, несомненно, рассчитывала на ее помощь). Не зная адреса, послал письмо на крайком партии, но ответа не получил. Потом однажды получаю телеграмму от Ольги такого содержания: «Выехала в Устюг, пока не устроилась, Красная, 43, Ивлева». Я, конечно, понял, что она теперь в Устюге без копейки. А ведь не одна, с ней ребенок. В тот же день перевел ей телеграфом 40 рублей и, оказывается, очень кстати: как она потом рассказывала, у нее действительно не было денег, и знакомые, у которых она остановилась, позволили ночевать только две ночи.

Вскоре ей удалось устроиться прачкой при педтехникуме, и она снова стала умолять меня взять ее к себе. Я рассудил, что жена в коммуне все же в лучших условиях: как никак, имеет все же свой угол, может подработать шитьем и теперь она одна (я надеялся, что Леонида Федя оставит при себе). Словом, она меньше во мне нуждается, да к тому же у нее серьезные основания чувствовать ко мне неприязнь, поэтому она легче примирится с тем, что мы не будем вместе.

Итак, я решил достать Ольгу к себе. Но сначала я изложил свои соображения в письмах к Феде — на предмет, так сказать, морального признания моего поступка, а также в надежде, что он из участия к матери постарается как-нибудь устроить ее вблизи от себя, чтобы она не чувствовала себя всеми покинутой.

С тем, что я схожусь с Ольгой, он согласился, признав, что иного, лучшего выхода он не видит и считает, что ничего в этом особенно плохого нет. Но к матери он впоследствии проявил мало участия, даже материально поддерживал ее весьма слабо, хотя у него были к тому возможности. В нем как бы отсутствовало сыновнее к ней чувство.

Однажды, когда он уже был техником и работал на монтаже электростанции в Донсоде[455], он мне писал, что, зарабатывая в месяц рублей 350–400, все как-то не может урвать, чтобы послать матери и Леониду (который тогда жил опять с ней). Я ответил ему, что никак этого одобрить не могу и напомнил, что мать для него не жалела и последнего. Вскоре после этого получил от жены письмо, в котором она хвастала, что получила от Феди 50 рублей. А между тем Федя мог бы без особого для себя ущерба посылать такую сумму ежемесячно.

Я по приезде в Вохму посылал ей в месяц рублей 15–25, больше не мог, потому что получал первое время всего около ста рублей, из которых надо было еще посылать Ольге, а когда она приехала — жить на эти деньги втроем.

К январю 1931 года курс, на котором учился Федя, экстренно выпускался и направлялся на работу. Он написал мне, что Леонида с собой взять не может, так как не знает даже, куда его пошлют.

Как теперь прояснилось, причина, пожалуй, была не в этом, а в том, что еще во время учебы у него созрело намерение жениться. Невеста же его не была расположена иметь около себя родственничков мужа. Если бы он не имел в виду этого, а думал пока оставаться холостяком (ему не было еще девятнадцати), то он, конечно, мог бы оставить Леонида при себе. И даже взять к себе и мать, которая не принесла бы ему дополнительных расходов, так как, готовя дома, они могли бы не хуже питаться втроем на те деньги, которые он один тратил в столовке. Кроме того, мать могла бы подрабатывать шитьем.

Мы договорились перевезти Леонида ко мне, а не отправлять к матери. Так и сделали. Он проводил его до станции Шабалино, а я приехал туда их встретить. Но вышло так, что я Леонида уже не захватил, Федя уже успел отправить его с попутчиком. Виделись мы с ним тогда не больше часа, он первым поездом уехал обратно, а после этого увиделись только в 1934 году.

Вернувшись в Вохму, я насилу разыскал Леонида, так как не знал, с кем он уехал, а ямщик, привезший его, в свою очередь не знал, где моя квартира. Они ходили с Леонидом по Вохме и спрашивали, но