и солдатам, разглядывал постройки. Поначалу то были украинские хаты, и, приметив журавли колодцев, он от умиления даже жмурился (но так, чтобы никто не увидал). Приглядывался он к полям — как жнут здесь, как молотят; потом подальше, на севере, рассмотрел сбрую — она тоже была другой, чем дома, как и кнут, телеги да спицы; разглядывал посуду, печки, лопаты и грабли; хлеб и соль, которая была грязновато-желтая и крупная; наблюдал он и за погодой, ветрами, ночами, которые, особенно на севере, наступают позже, чем в Венгрии, и такие они бледные, будто у природы краски на исходе. И повсюду, где ни окажется, всматривался в людей: мужчин, женщин, детей.

Если такой молчальник разговорится, он в пять раз больше расскажет, чем тот, кто то и дело задорно подталкивает товарища: «Глянь-ка!»

Габору Чордашу, как только он оказался в плену, сразу попалась на глаза корова (она стояла в поле, щипала траву, потом перестала на миг, подняла на Чордаша влажные эмалированные глаза, и снова послышалось ритмическое похрустывание), — так вот об этой корове Чордаш мог бы рассказывать пятнадцать минут подряд.

Чордаш точно знал, сколько они ехали поездом, сколько шли пешком и в каком направлении, как далеко занесло их от дома, — стало быть, сколько придется пройти, чтобы домой вернуться. Отпусти только Чордаша, и он, как лесной зверь или перелетная птица, безошибочно найдет дорогу к дому.

4

Шагают военнопленные…

Дёрдь Новак пробуждался от более чем годичной летаргии и все никак не мог взять в толк: почему стало для него смутным то, что прежде он так отчетливо видел, в чем не сомневался? Откуда это безразличное: «Все равно!» — ведь оно и убивает всякое стремление к деятельности и кончается тусклым: «Ничего не поделаешь!» — то есть признанием безысходности и призывом к смирению. А ведь так нельзя! Такого быть не должно! Смиряться негоже! Пусть иногда действовать невозможно, однако всегда надо помнить и верить всею душой: «Час придет, и мы возьмемся за дело!»

Бывает, что человек чувствует себя словно сжатая пружина. Да, да! И пока его не сломили, человек всегда хочет распрямиться. А он, Новак? Его сломили, что ли?

…Вспомнилась квартира на улице Магдолна, Терез, ребята, последний обед перед уходом в армию, поблескивающее в стаканах вино, облака над двором, бегущие друг за дружкой, точно рекруты на учении…

И вдруг, кто его знает почему, пришла на память история с Сомбати. Он, Новак, жил тогда в Вене, сбежал от всех этих Шниттеров, а жена, пока он был в отъезде, спуталась с «господином бухгалтером» Сомбати. Ну да ладно… Стоит ли все еще волноваться из-за этого? Ведь в то утро, 23 мая 1912 года, он навеки помирился с Терез… Да и Терез уже немолода: скоро сорок стукнет. Эх!..

Он перемотал мысли на другую катушку. Задумался о Союзе металлистов, о доме на проспекте Текели, где он был когда-то председателем Вольного общества и руководил стачками. Его исключили, потом снова приняли. Но сейчас дело не в этом. А может, в этом? Раннее утро «кровавого четверга»[31]… Терез обнаружила револьвер в заднем кармане его брюк, висевших на стуле (тогда они уже полгода не разговаривали друг с другом). И вдруг она разрыдалась и крикнула: «Дюри, прости меня!..»

«Что такое? Опять этот Сомбати у меня в голове? Тьфу!.. Ерунда какая!..»

…Двадцать третье мая… Опрокидывали трамвайные вагоны. Вырывали газовые фонари. Андялфельдские улицы были освещены трехметровыми шипящими факелами. Ого!.. Штурм парламента. Он, Новак, стрелял в конную полицию. Он действовал!

Хлюп-хлюп-хлюп!.. — чавкал у него под ногами размокший глинистый шлях. И сзади, и спереди, и рядом то громко, то тихо слышалось: хлюп-хлюп-хлюп!..

Шагают военнопленные…

Затем снова: Шниттер, Доминич. Страхкасса на Кладбищенском проспекте, откуда Китайка с компанией выгнали раненых рабочих. Потом: «Да здравствует война!» Почему «да здравствует!»? Зачем ей здравствовать? Ведь два года, два месяца и даже два дня назад говорили совсем другое. А теперь с ума они посходили, все эти металлисты! Большинство за войну орет. И тщетно взывал он то к одному, то к другому: «Товарищ!..» Его обрывали на третьем слове. А бывало и похуже… Один Тамаш Пюнкешти был за него. Вот тогда-то в саду Дома металлистов и закралось в него это отупение, эта безнадежность. А если и вырывались иногда слова протеста, они были похожи скорей на пузыри, что поднимаются над головой утопающего.

Августовские улицы… Пишта Хорват, которому приказчикова жена посулила землю, если он добровольно пойдет на фронт. И бывший каменщик Карой Шиманди, тощий, низкорослый яс из городского парка. И Габор Чордаш: «А все же Андраш Ахим десятка Доминичей стоит!»

Безысходность. Но ведь читал же он в те дни — правда, уже совсем в отупевшем состоянии, — что в Петрограде бастуют, что там чуть ли не революция. Это в отсталой-то России?!

Почему же он не знал, что делать, когда на самом деле знал? Но кто же поведет их, людей, на которых нахлобучили солдатские фуражки? Его, Дембо, Бойтара, Пюнкешти, Антала Франка, других рабочих Оружейного, завода сельскохозяйственных орудий, жнецов из Сентмартона, Габора Чордаша и, если хотите, даже Фицека?

Новак невольно улыбнулся, вспомнив слова Фицека: «Вы только начните, господин Новак, а я уж своей рукой разобью витрины в трех магазинах, где подняли цены. С гарантией!»

Кто ж их поведет? Шниттер? Ну да!.. Доминич? Куда ему!.. Сами по себе пойдут? Не получится это! Не так их учили, и он не так учил, иначе, да и вообще так дело не пойдет. А может, сколотить вольницу из бедняков с улицы Сазхаз, как сделал Шандор Батори? Нет! Но как же? Кто? Как? Лучше бы он думал тогда об этом, чем твердить, уставившись в одну точку: «Ничего не поделаешь!»

И вдруг его охватила лихая андялфельдская ярость. «Эх, только бы еще раз попасть домой!..»

Лил холодный дождь. И будто даже не с неба — небо было слишком далеко, — а с верхушек телеграфных столбов. Выше уже было не видать. Солдатские башмаки Новака, которые он теперь уже с полным правом мог называть на пештском жаргоне «щучками», промокли насквозь. Они, словно жабрами, вбирали слякоть и выталкивали обратно.

И Новак как-то отошел вдруг. Вспомнилось, как вместе с Шандором Батори они вкатили в новую квартиру Игнаца Розенберга рояль и Розенберг-Селеши скакал перед ними в ужасе, дрожа за свой начищенный до блеска паркет. А они так толкнули «музыкальный инструмент», что он чуть стену не проломил.

И вдруг, столько времени спустя, Новак снова рассмеялся, по-своему —