Мартон уже и не ждал ответа, забыл даже о своем вопросе и размышлял о том, какой бессердечный этот старичок, ласкового слова не нашел для собаки… даже из воды не вытащил ее, И вдруг старичок сказал:

— Здесь… Я ночной сторож. Хороший был пес… Всего-то ему минуло полтора года… Кобель… Верный… Чужих никого не пускал. Теперь вот другого пса придется раздобывать, потому что без собаки меня выгонят.

Он говорил бесстрастно, монотонно и смотрел не на Мартона, а куда-то вдаль.

— Этого пса мне подарили еще щенком. Сторожевой был пес. А теперь уж и пса не подарят. Война! Они теперь по пять форинтов стоят на рынке. Этого я сам воспитал, выучил…

Он снова замолчал, как человек, которому больше не о чем говорить. Потом без всякой видимой причины заговорил опять:

— А башмаки-то мои тю-тю!.. Я ведь как думал: ноябрь, декабрь, январь по пять форинтов в месяц откладывать буду. Ведь с войной и башмаки вздорожали — пятнадцать стоят. Да!.. И в феврале все ж не буду ходить босиком… Тогда ведь у нас стужа лютует пуще всего… Ветры… Получаю я пятнадцать форинтов в месяц. А собака пять форинтов стоит. Теперь уж только к марту скоплю себе на башмаки. А тогда к чему они?.. Весна… Унесла их собака…

Больше и впрямь говорить было не о чем. Он тащил на спине рваный узелок, в руке рогожный куль, в котором лежали какие-то мясные обрезки для собаки. Лицо у старичка было спокойное, голос тоже. Ни одним движением, ни одним мускулом лица не обнаруживал он горя и досады из-за пропавших башмаков.

Они дошли до развилки. Старичок остановился, махнул рукой: мол, он сюда идет, крякнул и теперь впервые поднял на Мартона выцветшие глаза.

— А вы почему обратно повернули? — спросил он.

Мартон сперва не понял даже, о чем говорит, о чем спрашивает у него старичок.

— Что? Кто?

— Почему обратно повернули? — повторил старичок — Потому что собака залаяла?

Видно, старичок это еще раньше заметил и сейчас думал о том, что заставило Мартона повернуть обратно — собачий лай или нет? А может быть, старичку хотелось просто узнать, кто этот незнакомый, по-городскому одетый юноша, который просто так, от нечего делать разгуливает себе. Поначалу казалось, он идет куда-то, так быстро и усердно он шагал. Потом вдруг повернул обратно. Странно! А может быть, он родственник хозяина лесного склада и пришел что-то проверить?.. Так оно или нет, но главное — не угрожает ли что-нибудь ему, босоногому старичку? Увольнение? Или еще что-нибудь? Ведь никогда наперед не угадаешь…

— Гуляю, — сказал Мартон.

— Гуляете?.. — недоверчиво повторил вросший в землю старичок и повернул на проселок. Уже виднелась только его спина.

— Будьте здоровы! — крикнул ему вслед Мартон.

— Счастливо! — ответил старичок, не оборачиваясь. — Гуляй! — И поплелся дальше.

Некоторое время еще слышно было, как хлюпает вода у него под голыми ступнями.

А собака, которая еще десять минут назад с такой стремительностью кинулась на Мартона, потом побежала обратно к своему хозяину, радостно подпрыгнула и положила обе лапы на плечи маленького старичка, затем снова помчалась вперед, задорно завертелась, закружилась — смышленая, верная собака лежала в канаве в ледяной воде мертвая и всеми покинутая.

Мартон обернулся и увидел: дорожные рабочие снова бьют молотками камень; старик ушел уже далеко. И Мартону опять послышалось: «Всего-то ей полтора года было… Кобель…» Потом: «Унесла собака мои башмаки…»

…Мартон шел уже по улице села.

«Ну, допустим, напишу симфонию. Допустим, ее исполнят. Допустим, поведу послушать ее старика, измученного ночного сторожа, который и зимой ходит босиком и получает пятнадцать форинтов в месяц. Да еще и за эту службу держится, боится потерять ее… Что скажет старик?.. Нужна ему симфония?.. Всепокоряющая красота?.. Или что-нибудь другое?..»

…Не помогло и тепло комнаты. Симфония застряла. Он ее так и не написал. Ни тогда, ни позже…

— Мартон, спел бы ты нам, что ли, как раньше бывало. Спой пештские песенки! — попросила под вечер тетушка Терез, когда Мартон вышел из своей комнатушки.

И швея Маргит взглянула на Мартона. Два года назад он любил ее. Она улыбнулась юноше. Улыбкой попросила его. Но Мартон посмотрел на Маргит так, будто увидел впервые. Ему было неприятно, что он был в нее хоть когда-то влюблен. «Как все проходит!..»

— Тетушка Терез, мне не хочется… Я завтра домой поеду.

— Завтра?

Мартон только кивнул в ответ. Он чувствовал, что, если скажет хоть слово, тут же разрыдается.

Впервые случилось так, что ему не нужны были ни добрая тетушка Терез, ни Сентмартон, ни хороший воздух, ни швеи, ни пештские песни. И даже симфония…

Кто скажет, кто скажет, что делать в этом мире шестнадцатилетнему юноше, когда он влюблен и ему хочется, чтобы все люди любили друг друга, были счастливы, перестали воевать, и чтобы в декабре старики, ночные сторожа, не ходили босиком, и чтобы… Ведь симфония только мечта!.. А его и на рояле-то не выучили играть… Да и как ему учиться музыке, если у него так же нет на это денег, как у того босого ночного сторожа — на башмаки?

Часть четвертая

«ИЗ ЗОЛОТА ИЗ ЧИСТОГО

СВЕРКАЮТ ТРУБЫ МИРА»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Кто скитанья наши мерит?

Эх!..

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Жернов зерна перемелет.

Эх!..

Ой, Дунай, дунайский берег!..

Тот, кто беден, вечно верит.

Эх!..

1

Большак.

Если он знакомый, у него и начало есть и конец. Этот большак — незнакомый. Ни начала у него, ни конца…

Шагают пленные венгерцы. По обеим сторонам — конвоиры с винтовками. И что из того, что шинели у них другого цвета и покроя, и фуражки другие (они-то и бросаются больше всего в глаза, удостоверяя в первую очередь подданство солдата), и штыки подлинней, а сами конвоиры все пожилые, бородатые люди — один повыше, а другой пониже, один синеглазый, другой кареглазый, — это не важно: главное, что все они — солдаты под ружьем.

Унтер-офицер кричит не «Vorwärts!» и не «Előre!»[28], а бросает какие-то незнакомые слова. Иногда громко, иногда тихо, по привычке. И шагает, шагает, шагает, словно козел перед стадом трясет бороденкой — нет-нет да проблеет что-нибудь и все смотрит, смотрит…

И все-таки бородатого русского унтер-офицера понять