– все сознание. Разве не так? Точнее, сознание и есть все это: народец мечущийся, пирамида наклонившаяся, деревья, небо… Пандиты восточные докопались бы до меня, конечно, что не совсем корректно я предмет вопроса излагаю, но им только повод дай – до столба мирного докопаются. Но ведь мы с вами только что отметили, что сознание – это вы и есть, если строго уже совсем к вопросу подходить. То есть, если со всей космической прямотой правду-матку рубить, вся эта хрень ваша во сне – пирамида, джунгли, толпы людей – все это вы и есть, по большому счету. Разве нет? Однако, вот и парадокс очевидный налицо, который вы самостоятельно ощутить и заметить способны. Хоть вы всю эту тьму вещей и создали, но вы же себя всем этим не осознаете, да? Не ощущаете? Я же вас в офисе еще об этом спросил, по-моему. Вы ведь себя в тот момент не ощущали всем этим праздником, а наоборот тревожились? Вы ж себя не всем этим ощущали, а только частью одной какой-то? Вот это, дескать, – я, а остальное – мир богатый, враждебный и окружающий.

– Допустим. Я, и вправду, не помню, кем себя ощущал тогда, но точно не пирамидой и не джунглями…

– Так я вам про то и твержу битых полчаса. Если по сути разбираться начать, так вы в качестве сознания и есть вот это все. Но в силу помутнения определенного, вы сию простую и очевидную истину осознать никак не способны…

– Не способен, Павел. Я вам более того скажу, нет там никакой определенности и очевидности. А вот тревога есть, тут вы правы.

– Бинго! – хлопнул в ладоши неунывающий Павел. – Я же вам и твержу об этом только! Собственно, это единственная причина вашего беспокойства и есть – неведение ваше.

– Не понял. Какое еще мое неведение?

– Самое простое и элементарное. Если вы себя и дальше кем-то конкретным считать будете, вокруг которого богатый и беспокойный окружающий мир существует, это и есть оно самое – невежество, о котором все учителя человечества говорили. А как только вы себя сознанием космическим осознаете, в котором весь мир существует, какие проблемы и тревоги у вас появиться в таком разе могут? Все, за что ни возьмись, – вы. Вы – во всем, все – в вас. Разве при таком понимании причины для беспокойства возникнуть смогут?

Игорь Сергеевич молча смотрел на собеседника, очевидно, переваривая услышанное. По виду не сказать было, что типичный московский аллигатор поражен. Скорее, в его облике чувствовалась определенная усталость, если и вовсе не обреченность. Он некоторое время созерцал Павлика, иногда сомнамбулически кивая своим мыслям, и наконец со слабой усмешкой произнес:

– Знаете, я почти все понял. Если и не все, то главное – уж точно. Если я вашу теорию правильно уяснил, то я не смертный кусок мяса есть, а сознание бессмертное. Как сознание я всю эту Вселенную и создаю, которая потом во мне же и существует. При этом я никак самого себя как создателя мира этого осознать не могу, верно? В силу каких таких загадочных причин не могу – отдельный вопрос. Не могу – и точка. И из-за этих причин у меня разделение на внешний и внутренний мир происходит. Дескать, вот этот конкретный персонаж – я, а это – все остальное. И вот именно с этого момента я и дискомфорт, и все прочие безрадостные психические составляющие испытывать начинаю. И я, получается, бьюсь и мучась от кошмара, который по сути своей есть просто химера некая умственная. Я вас, молодой человек, правильно понял?

Павлик молча показал большой палец правой руки, не отрывая глаз от дороги, зато в немом «Во-о-о!» уважительно вытянул губы.

– Точно так, Игорь Сергеевич. – вернулся он в вербальный пласт общения. – Именно так и обстоит все. В силу неведения вашего вы самого себя как Творца всего сущего осознать не можете, и от этого тревогу и беспокойство испытываете. От этого, как товарищ Сиддхартха Гаутама завещал, вообще все наши беды и начинаются. Как только вечное сознание с какой-то формой самоотождествилось, считай – кранты этому сознанию. Любая форма, она же и начало имеет, и конец. Вот сознание и начинает париться по поводу конца того неминуемого, в лютых – это надо особо подчеркнуть – муках! Сознание, ясен пень, не только по этому поводу парится, если уж откровенно-то, оно себе повод для запарки всегда и везде сыщет, но один пес – самый лютый страх именно от осознания кончины грядущей и неминуемой рождается. И тогда уже каждый собственные себе рецепты ищет, как ему с этим страхом справиться. Одни природу свою познать пытаются, чтобы за пределы рождений и смертей выйти, вторые материальными ништяками страх этот заглушить пытаются. Третьи вообще ни о чем не переживают особо, а по течению плывут просто-напросто, что та субстанция известная, но в этом деле – уж каждому свое, так устроено. Но как бы там ни было, а самый главный враг у людей один только и есть – страх кончины неминуемой. Вот от него, родимого, каждый в меру сил и способностей всю жизнь тушки и бегает.

– Это-то все ясно, – Игорь Сергеевич устало махнул рукой, будто заранее безропотно покоряясь перспективе грядущего бессмертия и могущества, – я вас о другом еще спросить хочу. Зачем сознанию космическому весь этот спектакль нужен, а?

– А на сей счет разные точки зрения имеются. Некоторые восточные пандиты говорят, что амнезия у этого космического сознания налицо. Забыло, дескать, космическое сознание само себя и мается теперь жутко от этого. Хотя, – Павлик нахмурился и задумчиво почесал макушку, – я с этой точкой зрения ни фига не согласен. Какая амнезия у космического сознания может быть, скажите на милость? Оно же не пандит какой-нибудь восточный, прости меня господи. Другие утверждают, что это природа у сознания такая. Я, кстати, целиком и полностью эту вот точку зрения разделяю, и логика тут опять целиком и полностью – налицо. Вы сами только представьте: вы один во всех Вселенных, знающий, всемогущий и бессмертный. И что делать вам, спрашивается? Перед кем вы всемогуществом своим трясти будете, если, кроме вас, и нет никого больше? Правильно, не перед кем в этом случае этими вашими регалиями потрясать. Наслаждаться? А чем? Вы же всемогущий, и вам только подумать о чем-то – а оно уже туточки, перед вами. И что имеем при таком раскладе в сухом остатке? – Павлик радостно погрозил Игорю Сергеевичу пальцем, и тот поймал себя на мысли,