и ощущение надежды. В наступившей тишине тихо зазвучала лиричная французская мелодия, а в воздухе повисло тяжелое ощущение ожидания, замешанное на остром запахе лекарств. Я вздохнул и, расслабившись, почувствовал, что вновь засыпаю.

Предупредительные руки врача медленно снимают повязку. Бинты нехотя соскальзывают с головы. Я уже вижу проблески света, просачивающиеся под ватные тампоны, прикрывающие глазницы.

— Ну что, солдат, прикрой глаза, а то будет больно смотреть на мир.

Опускаю веки, хотя мне очень хочется сразу увидеть свет и все, что меня окружает. Повязка снята, я чувствую, как пальцы доктора ощупывают мое лицо, переносицу.

— Настя, создай нашему пациенту небольшой интим.

Слышу щелчок выключателя и легкий шелест штор.

— Ну вот, теперь давай понемногу открывай глаза. Только не торопись, пожалуйста.

Медленно поднимаю веки, и, хотя в комнате мягкий полумрак, глаза с непривычки слезятся, а свет — режет. За три месяца я уже успел отвыкнуть от ярких красок. Понемногу все успокаивается, и я четко вижу, что меня окружает. Врач изучающе смотрит на меня, а медицинская сестра, голос которой я слышал все эти месяцы, стоит чуть в стороне. Теперь я могу рассмотреть их.

Врач — крупный, мускулистый, чуть полноватый мужчина с открытым, добрым лицом и обезоруживающей улыбкой.

— Ну вот, теперь можно еще раз познакомиться. Теперь — очно, — улыбаясь, он протягивает мне свою крепкую ладонь.

Я с удовольствием пожимаю его руку и перевожу взгляд на медсестру. На вид ей около тридцати. Высокая, худощавая и чуть нескладная, она чем-то напоминает царевну Несмеяну из русской сказки, которую я еще ребенком видел в Театре юного зрителя. Даже медицинский колпак сидит на ней, как корона. Я знаю, что терпение и характер у нее не сказочные, а настоящие. Она похожа на заботливую старшую сестру, ухаживающую за озорным младшим братишкой. Девушка чуть смущенно улыбается, подперев рукой щеку, и по-доброму смотрит на меня.

— Ну все! На первый раз хватит, — командует врач, и руки Насти начинают наматывать бинты мне на лицо и голову.

— Потерпи, солдат, каждый день будем понемногу увеличивать время и нагрузку на глаза. А недельки через две будешь ходить в затемненных очках, как настоящий агент. — Он смеется и легко похлопывает меня по плечу.

Мне сейчас очень хорошо. Я остался в живых, я иду на поправку! Я прозрел! Мне обязательно надо выздороветь.

В душе нарастает приятная волна ожидания того момента, когда можно будет совсем избавиться от повязки. Надо жить дальше, надо вернуться в строй, надо учиться, совершенствовать свое мастерство и тренировать волю. Мне много еще чего надо! Но теперь я точно знаю, что избранный путь не будет столь романтичным и гладким, каким я представлял его еще несколько месяцев назад. Главное — уметь жить и все время возвращаться в строй. «Мастер боя — это мастер жизни», — вспоминаю я изречение одного из моих наставников. Теперь я это представляю чуточку лучше. Это ничего, ведь впереди еще практически вся жизнь, цену которой я только начинаю постигать.

Друг детства

Мы встречаемся в давно известном нам месте уже много лет. Кафе и рестораны вокруг не раз меняли свое название, но мы по-прежнему встречаемся именно там. Это место связано с теми переживаниями, что раз и навсегда связали наши судьбы незримой нитью. Двое мужчин, знакомых с детства, сидят за столиком, потягивают коньяк, изредка обмениваясь незначительными фразами. Этот ритуал продолжается уже больше четверти века и будет продолжаться столько, сколько нам суждено прожить. Это наш закрытый внутренний мир, в котором не требуется слов и жестов, а есть только пережитые чувства и эмоции. Мы прекрасно понимаем друг друга и без слов. А память сама переносит нас в те уже достаточно далекие по меркам человеческой жизни времена. Жаркая память.

Тропинка в африканском буше уже не вилась между населенными всякой опасной нечистью кустами, а постепенно превратилась в широкую тропу, которая вскоре пересекла грунтовую, раскатанную колесами бесчисленных грузовиков и утрамбованную множеством ног дорогу. Проводник и два его помощника внезапно остановились и почти одновременно прыгнули с проезжей части на обочину, словно на них бежал яростный, но подслеповатый носорог. И без того широкие ноздри африканцев раздувались, как у гончих. Еще мгновение, и их черные, покрытые пылью спины скрылись в густых зарослях кустарника.

Двое обросших и грязных европейцев, один высокий, другой пониже, взяв автоматы на изготовку, с шумом ломанулись сквозь ненавистно-спасительные заросли, так до конца и не поняв, где находится источник угрозы и что эта угроза собой представляет. Время застыло, словно жаркое африканское солнце в зените.

Прошло всего несколько минут, и вдали послышался шум мотора. Еще через несколько минут стало понятно, что приближается военный грузовик, а пыльное облако только подтвердило то, что расслышало ухо. Камуфлированный КрАЗ с несколькими десятками вооруженных «калашниковыми» солдат неторопливо проследовал мимо и скрылся. Африканцы уже стояли на дороге, ожидая своих бестолковых и неповоротливых белых нанимателей, которые с трудом выбрались из зарослей и зашагали в направлении, указанном взмахом руки проводника.

— Во, Борисыч, блин, чутье зверское у «арапов Петра Великого». Нам бы такие способности, так мои волкодавы на вес золота ценились бы, — проговорил русоволосый крепыш с запавшими от усталости голубыми глазами.

Он медленно ковылял, опираясь на мое плечо. Я невесело улыбнулся в ответ и, почесав густую щетину, с ненавистью взглянул на палящее солнце.

— Тебя, Валерка, вместе со всеми твоими парнями никогда не будут ценить на вес золота, хотя реально вы стоите намного дороже. Но — одноразовые вы, как презервативы. В этом суть проблемы. А презервативы, они и в Африке презервативы. Где же ты видел, чтобы вас ценили?

— Ну ты опять свою буржуйскую шарманку завел. Это вы у нас такие избранные, белая кость и голубая кровь. А мы — холопы у барина-боярина. Сноб ты буржуйский, Борисыч, хоть и свой в доску.

— Топай давай, Аника-воин, а то не дойдем сегодня до базы, опять сутки потеряем с твоим приступом.

Валерка, соглашаясь, устало мотнул головой и, поправив автомат на плече, поволок ноги дальше, стараясь подлаживаться под мой шаг. Сухощавые мускулистые проводники, словно не шли, а плыли в жарком мареве, то и дело оглядываясь на агрессивно-неуклюжих и таких уязвимых белых мужчин.

Ноги нещадно ныли, каждый шаг давался с большим трудом. Останавливаться было нежелательно, потому что после каждой остановки с трудом удавалось заставить себя подняться и продолжить путь. Оставалось совсем немного, и от этого было еще тяжелее. Сбитые, взопревшие от жары ноги, словно саботажники, старались причинить как можно больше неудобств. На