научил его презрению к жизни? Гений Отечества. Не прячься. Выйди к нам. И он появляется из тьмы, чудесного вида юноша с волосами цвета спелой ржи, светлыми глазами и твердо очерченным подбородком. На его лице видны следы только что пролитых слез. Отчего ты плакал, спросили мы. И он отвечал с великой скорбью, от бессилия. Когда я с восторгом и радостью устраивал человека на этой земле, разве мог я подумать, что со временем он превратится в чудовище, от приближения которого будут дрожать листья на деревьях, тревожно шелестеть травы и прятаться в свои берлоги и норы большие и малые звери. Я думал, что образ Эдема не изгладился из его памяти, и он воспламенится мечтой насадить вокруг себя райский сад и хотя бы отчасти восстановить жизнь, которой он жил вблизи Бога. Но вместо этого он объявил, что Бог умер, а затем принялся утверждать, что Бога нет и не было никогда. И Христос не воскрес. Христос умер и с поблекшего неба мертвыми устами возвестил, что Бога нет. С опустошенной душой человек принялся разрушать этот мир, место своего обитания. Меня он гонит; он смеется над моими увещаниями; он горд, жесток и себялюбив; он склонен забывать все случившиеся с ним ужасные несчастья и живет, не желая понять их подлинную причину. Не зовите меня. Я ухожу и буду издали наблюдать, как все более и более меркнет красота этого места и как рушатся последние его опоры.

Сейчас по Зацепу, потом Валовая, приговаривал Марк, если б не пробки… если на Пятницкой будет более-менее, успеем… Оля моя, отчего ты примолкла? Я боюсь, призналась она. А вдруг он, кивком головы она указала на сумку, возьмет и ничего не сделает… и я… голос ее задрожал…и меня… Оля! Строго произнес Марк. Такого не может быть. Он не обманет. Он и сам боится и ждет, скорей бы все кончилось. Вот увидишь. Теперь на Монетчиковский… это третий… вот он, левый поворот, на Монетчиковский первый… я помню, я здесь был… У кого? – спросила она. Он усмехнулся. По делам моим невеселым. Вот салон красоты, и направо, и вот она, Пятницкая. Машину поставим, я тебя провожу и буду ждать. У дверей «Шоколадницы» он отдал ей сумку, поцеловал и велел не волноваться. Он видел, как она вошла. Затем дверь за ней закрылась. Он поспешил к окнам невысокого первого этажа и увидел оглядывавшую зал Олю. Немного было в этот час посетителей: за столиком у окна мужчина средних лет пил кофе и читал газету, похоже, «Спорт-Экспресс»; молодая мама баловала тортом девочку лет пяти с двумя бантами на голове; пожилая пара ела блинчики; пара куда более молодая угощалась коктейлями разного цвета – темно-вишневым у него и белым у нее… Марк сглотнул. Кто-то еще сидел в углу, уставившись в ноутбук. Скользнув взглядом по картинам на стене, среди которых признал «Незнакомку» Серова и «Похороны» Перова (была еще девушка в кокошнике, кажется, Венецианова), он увидел затем, как Оля кивнула и перешла в другой зал, заглянуть в который он уже не мог. Тогда он принялся ходить взад-вперед вдоль фасада. Всего окон было шесть, и он считал их сначала от первого до шестого, а потом в обратном порядке. Молодая пара допивала коктейли, вытягивая через трубочки все до последней капли, переглядываясь и смеясь; пара пожилая, покончив с блинчиками, пила чай; читатель спортивной газеты аккуратно сложил ее и собрался уходить. Что-то она долго. Всех дел – отдать сумку, повернуться и уйти. Ну, подождать, пока он проверит. Не приведи Бог, она за Люську станет его просить. Входили новые посетители: две молодые женщины в ярких платьях, старик с гривой седых волос и тростью в руке, семейное трио: родители с сыном лет десяти, недовольно кривящим губы. В дверях встретился им мужчина, невысокий и полный, в сером костюме, с Олиной сумкой – подлец Кулаков со своей добычей. Пропуская его, они посторонились. Кулаков, подлец и свинья, даже кивком головы не поблагодарил их. Марк шагнул в его сторону – непонятно, правда, зачем; не обличать же его он собрался перед честным народом, что в сумке у этого презренного пятьдесят тысяч баксов, взятка, которую он под угрозой тюремного заключения вытребовал у невиновной девушки, кроткой моей Оли. Он остановился. Кулаков скользнул по нему взглядом светлых глаз, переложил сумку из левой руки в правую и – трусцой, трусцой – побежал через переулок к входу в метро. Оля вышла. Марк кинулся к ней. Как долго! – он воскликнул. Оля, почему так долго?! Ну что ты, ответила она, минут десять, не больше. И что? – он спросил. Она улыбнулась прелестной своей улыбкой, и светлой, и печальной. Открыл сумку, взглянул и закрыл. А ты? А я. Она вздохнула. Не сердись. Я о Люсе сказала, нельзя ли ее на свободу. Эх! – с досадой произнес Марк. А он? Ответил, чтоб я и думать об этом позабыла. Ну, вот видишь, с облегчением вздохнул Марк. Я ж тебе говорил. Она кивнула. Говорил. Но я не могла. Мне так ее жаль, что все равно, что из-за нее. Он обнял ее за плечи. Пойдем. Тебе на работу? Она кивнула. Приду с опозданием, Дудос будет визжать. Где вас носит, подражая ему, тонким, неприятным голосом проговорила она. Все делишки свои обделываете! Знаю я ваши штучки! Я вам выговор влеплю! Вот же гад, сказал Марк. Уходи оттуда. Давай так. Мы поженимся, и ты уйдешь. А мы поженимся? – лукаво промолвила она. Одно дело сделали, промолвил Марк. Осталось четыре. Какие? – спросила Оля. Военная тайна, отвечал он. А Ду-досу скажи, у тебя есть спутник жизни и возлюбленный на все времена, храбрый, как Ланселот. Он придет и прикончит дракона. Догадайтесь, господин Дудос, кто тут дракон.

Высадив Олю, Марк погнал в поликлинику, где медсестрой была давняя его знакомая, Наталья Георгиевна, время от времени сообщавшая ему, кто и где на ее участке приказал долго жить. Он ехал к ней в потоке машин, размышляя на волнующую всякого думающего человека тему: кто я? Гм. Можно ответить, не покривив душой, – похоронный агент. Сын Лоллия и его супруги Ксении, ныне покойной, – кто усомнится. Не знающий уз Гименея мужчина, что на сегодняшний день отвечает действительности. Бывший студент. Спорить не будем. Возлюбленный Оли. Прекрасная правда. Как видите, буквально на ровном месте найдено у меня (во мне) пять сущностей. Если же потрудиться, отыщутся и еще: либерал (да, я либеральных убеждений, иными словами, всего важней для меня человеческая