24

Вот я — тот, кто тебе нужен

Оглушающие аплодисменты, отражённые стенами маленького зала, гремели в ушах Леонарда. Все стояли. Прошла минута, затем другая. Леонард ещё не спел ни слова, никто ещё не сыграл ни одной ноты, но аплодисменты продолжались. Леонард смущённо улыбнулся. Он снял шляпу и прижал её к сердцу — это был одновременно жест скромности и защитная поза. Реакция публики радовала сердце — что бы ему ни говорили, он всё равно не был уверен в том, как его примут, — но одновременно вызывала беспокойство: ему придётся оправдывать серьёзные ожидания. Впрочем, никаких ожиданий на самом деле не было. Это был самый первый концерт тура. Публика не знала, чего ждать от Леонарда, как и он не знал, чего ждать от них. Он сам настоял на том, чтобы об этих первых концертах почти ничего нигде не говорилось, и никто бы не удивился, если бы на сцену вышел нищий, сломленный старик с гитарой, который спел бы им песни их юности в сопровождении одной или двух вокалисток — в том случае, конечно, если бы он смог им заплатить. Все читали о том, что у Леонарда проблемы с деньгами — поэтому старый монах и вернулся на сцену со своей миской для подаяний.

Но он стоял под прожекторами в элегантном костюме, в федоре и начищенных до блеска ботинках — раввин «крысиной стаи»11641, богоизбранный гангстер. Рядом с ним — три вокалистки и шесть музыкантов-инструменталистов, многие из которых тоже нарядились в костюмы и шляпы, как будто выступали в казино в Лас-Вегасе. Они начали играть. Леонард низко надвинул свою федору и, бережно, словно драгоценный дар, сжимая микрофон, запел: «Dance me to your beauty with a burning violin» («Пусть твоя горящая скрипка заставит меня прийти, танцуя, к твоей красоте») — не совсем уверенным, но глубоким и сильным голосом — «Dance me through the panic till I’m gathered safely in» («Заставь меня в танце пережить панику — и вот меня бережно подобрали, как колосок»; «Dance Me to the End of Love»). На тесной сцене, где среди музыкантов, инструментов, аппаратуры яблоку было негде упасть, где женщины стояли так близко, что можно было, случись такая нужда, протянуть руки и опереться на них, Леонард пел так, словно пришёл совсем один, намереваясь сообщить всем зрителям — каждому по отдельности — какую-то тайну. Он пел так, словно у него ничего не было кроме песен, которые он писал всю жизнь.

Он сказал, как потом скажет ещё в сотнях залов, что в последний раз давал концерты в «шестьдесят лет — [и был] просто мальчишкой, у которого за душой одна лишь смелая мечта». Он признался в том, что нервничает, но болтал и шутил с публикой, посочувствовал им по поводу недавних наводнений в городе и отдал дань уважения местным поэтам — в том числе Фреду Когсвеллу, который полвека назад напечатал рецензию на первую книгу Леонарда в своём журнале Fiddlehead. Программа концерта охватывала всю карьеру Леонарда, но самые мрачные и безнадёжные песни в неё не попали (исключение было сделано для «The Future», но и в ней вместо «анального секса» Леонард пел что-то менее анатомически конкретное). Пока Роско Бек занимался подбором музыкантов, Леонард искал среди песен, которых не слышал много лет, те, в которых он ещё может жить [1]. Он сам удивился тому, как много у него нашлось таких песен, — и ещё тому, что он помнит их слова. То, что он предпочитал поздние, более нежные песни ранним, более открытыми и незащищёнными, можно отчасти объяснить особой чувствительностью старого человека, но, вероятнее всего, они просто лучше звучали с большой группой, а Леонард нуждался в большой группе, чтобы заглушить в себе голос сомнения.

К тому же ранние песни были построены на аккомпанементе его гитары. Если вернуться к собственным песням Леонарду оказалось сравнительно легко, играть на гитаре было труднее; он так давно не брал в руки инструмент, что ему даже пришлось поменять на нём струны. Он говорил, что только ценой долгих усердных упражнений «снова научился [своему] приёму» — приёму, давшему жизнь «Suzanne», песне, которую он и теперь оставил в своём первозданном виде. Вообще же, если Леонард на чём-то играл, то это чаще всего был синтезатор, и он со смиренным поклоном принимал аплодисменты, которыми публика встречала его квазиторжественные, сыгранные одним пальцем соло. А чаще всего он просто пел — иногда как богомолец, низко склонив голову над руками, обхватившими микрофон, иногда как шоумен, небрежно перебросив через руку микрофонный шнур, опускаясь на колени, разговаривая с публикой языком тщательно срежиссированных жестов и поз — виртуозно и грациозно танцуя на грани между честным отношением к себе, иронией и эмоциональной искренностью.

Его группа играла мягко, элегантно, безукоризненно точно, лёгким звуком, на низкой громкости. «Мы называли себя самой тихой группой в мире, — говорит Роско Бек, — или, по крайней мере, самой тихой группой с электрифицированными инструментами. Мы следили за тем, чтобы в центре внимания всегда оставался голос Леонарда и чтобы публика слышала каждое слово». При этом Леонард не забывал давать место музыкантам. Отступив в тень, он смотрел на них — забыв обо всём, прижав к сердцу шляпу, наравне с публикой восхищаясь тем, как Хавьер Мас играет на лауде или двенадцатиструнной гитаре, как Шэрон Робинсон поёт вступление к «Boogie Street», — как будто сам впервые слышал это великолепие и почтительно склонялся перед ним. В тот вечер они, с небольшим перерывом, играли почти три часа — а ведь мало от кого можно ждать трёхчасовых концертов, и уж точно не от семидесятилетнего старика, который уже лет пятнадцать как не пел на публике больше пары песен подряд. Сын Леонарда, Адам, пытался убедить его не играть больше полутора часов, но Леонард и слышать об этом не хотел. Что самое примечательное, он, по-видимому, получал от концерта удовольствие. Это было не просто облегчение от того, что репетировали не зря, что группа играет как надо, что публика счастлива его видеть. Это было что-то более глубокое. Здесь происходил какой-то необходимый ритуал, обмен дарами, важное совместное переживание для всех.

«Я видела, как люди перед сценой трясутся от рыданий, — говорит Чарли Уэбб, — не кто-нибудь один, не дети. Нечасто увидишь, как взрослые плачут, да ещё и навзрыд». Хетти Уэбб вспоминает: «Для публики в тот вечер происходило что-то очень важное. И для нас тоже». После первого концерта все, даже Леонард, заметно расслабились; они сели в автобус и отправились к следующему пункту в канадском захолустье. Эти концерты были организованы по требованию Леонарда. Сначала, когда менеджер показал ему свой вариант расписания, он сказал: «Во что ты меня впутал?» [2] «Он поставил ряд условий, — говорит Роберт Кори. — Я сказал ему: «Леонард, это тур без компромиссов, всё будет или в точности так, как ты пожелаешь, или никак». Каждый аспект этого тура отражал его видение, от трёх месяцев репетиций до первых, разминочных концертов».

Таких концертов в Восточной Канаде было восемнадцать штук. «Находишь гору, — говорит Роб Хэллет, — а под ней городок. Помню такую афишу: в понедельник местный духовой оркестр, во вторник Леонард Коэн, в среду двойник Элвиса Пресли». Однажды на сцену выбежали две молодые женщины, и пока охранники их деликатно уводили, Леонард то ли саркастически, то ли мечтательно (а может быть, и саркастически, и мечтательно сразу) проронил: «Был бы я на два года моложе…» Кори ввёл правило — не пускать за кулисы никого лишнего: никакого общения с поклонниками, никаких визитов знакомых знаменитостей, ни перед концертами, ни после. Главным в этом туре, как объявил Кори, будет обеспечивать Леонарду «тишину, полноценный отдых и всяческую поддержку, чтобы он мог выступать каждый вечер». Прежние туры Коэна были совсем другими: их топливом были сигареты, алкоголь или наркотики; к концу тура в поддержку The Future Леонард курил по две пачки в день и перед каждым концертом выпивал три бутылки «Шато Латур».