остальных лиц, близких к Екатерине или к власти, при появлении графа Орлова. Все чувства, как он выразился, «скрывались с помощью самого изощренного притворства»{703}. Новый фаворит Екатерины, произведенный уже в ранг генерал-майора, оказался честолюбивым. Потемкин посоветовал Римскому-Корсакову стать камер-юнкером, но молодой человек решил, что этого недостаточно, и потребовал, чтобы его сразу же произвели в камергеры. Согласившись на его просьбу, Екатерина заодно назначила на такую же должность двоюродного брата Потемкина Павла — чтобы успокоить князя.

Близости Екатерины и Потемкина редко угрожали ее отношения с другими фаворитами — временщиками. Если проводить параллель с двумя равно необычными любовниками XX века, Симоной де Бовуар и Жан-Полем Сартром, отношения Екатерины и Потемкина были им обоим совершенно необходимы, в то время как другие любовные приключения, в которых они оба участвовали, были случайными. Потемкин всегда оставался для Екатерины человеком, к которому она обращалась, испытывая нужду в совете или поддержке. Одна из записок, которую она послала ему в эти годы, гласит: «Очень благодарна тебе за приезд. Не можешь ли подойти на часок хотя бы на маленькую лестницу? Je voudrais Vous parler. [Хочу поговорить с тобой]»{704}. Тем не менее Екатерина не считала прочие свои влюбленности временными, каждый раз воображая, что уж на этот раз нашла нужного молодого человека для удовлетворения собственных сексуальных и эмоциональных запросов, и при этом втискивала юношу в роль, созданную для него ею и Потемкиным на последующие годы.

Екатерина и Гримм вступили в переговоры о покупке Вольтеровской библиотеки с племянницей (и когда-то любовницей) философа мадам Дени, которая жила в его шато в Ферни. Назначенная цена составляла тридцать тысяч рублей плюс бриллианты и меха. Екатерина намеревалась купить не только библиотеку, но также и библиотекаря, Вагнера, — хотя приедет ли он с библиотекой в Петербург или останется во Франции на пенсии, было предоставлено решать ему. (В конце концов он решился на первый вариант.) Императрица занималась также детальным просмотром всех писем, полученных ею от Вольтера, и изготовлением с них копий: она хотела отослать свою часть переписки Гримму для каталогизации и включения в библиотеку. Екатерина жаловалась, что Фальконе (который, по ее мнению, по завершении работы уехал из Петербурга, не испросив у нее разрешения на отъезд) забрал с собой несколько писем, которые она одолжила ему.

Гримму было однозначно запрещено делать копии с ее писем Вольтеру и перепечатывать любое из них. «Я недостаточно хорошо для этого пишу»{705}, — заметила Екатерина. Теперь в ее Эрмитаже имелось два бюста великого человека — работы Гудона и Коло. Она предпочитала гудоновский, изображающий философа без парика. «Вы знаете мою нелюбовь к парикам, — написала она Гримму, — ив особенности к бюстам в париках. Я всегда считала, что парики созданы специально для того, чтобы заставить людей смеяться»{706}.

В середине октября Екатерина попросила Гримма приобрести для нее сто экземпляров нового издания работ Вольтера — чтобы разместить их в местах, которые считала подходящими для продолжения непрерывной кампании по образованию и просвещению ее народа (или по крайней мере верхнего эшелона ее подданных): «Хочу, чтобы они служили примером; хочу, чтобы их читали, учили наизусть, чтобы они питали мозги. Это поможет при формировании горожан, гениев, героев и авторов; разовьет сотни тысяч талантов, которые иначе будут потеряны во мраке ночи, невежества и так далее»{707}. Она задумывалась даже о воссоздании в Царском Селе дома философа в Ферни, но этот план не был осуществлен.

Екатерина увлеклась Иваном Римским-Корсаковым, которого описала Гримму в восторженных тонах и с преувеличениями, явно противоречащими его природным совершенствам, если судить по его неважным живописным работам. Такие слова могли быть вызваны только безрассудной страстью:

«Страсть, страсть! Да понимаете ли вы, что этот термин вовсе не подходит для разговора о Пирре, царе Эпира, ловушке для художников, отчаянии для скульпторов? Chefs-d'oeuvre [венец творения] природы, он вызывает обожание и энтузиазм, монсеньор. Прекрасные объекты падают с пьедестала и разбиваются, как идолы перед ковчегом Бога, перед этой изумительной личностью. Когда Пирр берет скрипку, даже собаки следят за ним; когда он поет, птицы слетаются послушать, как было с Орфеем. Никогда не сделает Пирр грубого жеста или неловкого движения; он сияет, как солнце, он распространяет вокруг себя свет, и все-таки в нем нет ничего женственного, он настоящий мужчина, такой, каким по вашему представлению и должен быть мужчина. Короче, он Пирр, царь Эпира: в нем все гармонично, ничто не выбивается из целого. Это результат ценных даров, полученных от природы во всей ее щедрости, а не результат мастерства — все искусственное в десяти тысячах лиг от него»{708}.

Джеймс Харрис, который не был ослеплен любовью, дал фавориту императрицы совсем другую оценку, описав его «очень добронравным, но весьма глупым и абсолютно подчиненным приказам князя Потемкина и графини Брюс»{709}. К несчастью, Екатерина была не единственной женщиной, пораженной физическими чарами Ивана: графиня Брюс сама испытывала к молодому человеку то, что Харрис описал как «дикую страсть». Когда Екатерина впервые узнала об этом, она предупредила графиню — которая была также ее самой старой подругой и доверенным лицом, — и решила, что этого вполне достаточно. Музыкальная одаренность Ивана (которая будет унаследована его самым знаменитым потомком, композитором Николаем Римским-Корсаковым) заставляла Екатерину особенно сожалеть о собственной очень ограниченной тяге к музыке. «Все зависит от того, как человек устроен, ведь так? Я создана неправильно; я бы жизнь отдала за то, чтобы уметь слышать и любить музыку, но ничего не могу поделать — для меня это просто шум. Я выделила бы премию вашему новому медицинскому обществу для вручения любому, кто сможет изобрести эффективный способ лечения невосприимчивости к гармоничным звукам»{710}. Если Екатерине трудно было находить наслаждение в музыке, то с ее собачками у нее не было никаких проблем. Она узнавала каждую индивидуально, по лаю. Тридцатого ноября одна из ее маленьких борзых пыталась помешать ей писать письмо Гримму:

«Извините меня за то, что вся последняя страница очень плохо написана: я крайне стеснена в данный момент некой молодой красавицей Земирой, которая из всех Томассинов [то есть отпрысков, прямых потомков Сэра Томаса Андерсона] расположилась ко мне ближе всех и толкает меня, желая положить лапы на бумагу. Кроме того, она постоянно болтает со мной и тявкает, высказывая свои нужды, капризы и желания. По ней я вижу: мое предсказание о том, что Томасы однажды заговорят, близко