в осуществлению. Эта надежда останавливает меня, когда я хочу потребовать от нее соблюдения дисциплины, из страха навредить или затянуть в расе освоение речи»{711}.

В конце года Екатерина с раздражением обнаружила, что ее переговоры с мадам Дени и даже ее просьба о присылке плана шато в Ферни были напечатаны во французских газетах. Она закончила свое письмо Гримму от двадцать пятого декабря весьма нелюбезно: «Так прощайте, в моей биографии не должны говорить, что я провела всю свою жизнь в переписке с вами»{712}.

Несколькими неделями позже Екатерина рассказала Гримму, что Иван Шувалов стал религиозным фанатиком, и поэтому его помощью нельзя больше пользоваться при покупке новых картин. Он, например, не захотел предложить ей купить «Венеру» Тициана, потому что это было бы грехом. Шувалов превращался в инвалида, что Екатерина отнесла на счет проведения целых ночей на коленях в молитве. Она также просила Гримма пользоваться при чтении очками, что сама делала уже последние пять-шесть лет{713}.

Третьего февраля в театре Зимнего дворца была поставлена опера Паизиелло «Le philosophe ridicule on Le faux savant» (называвшаяся по-итальянски «Gli astrologi immaginari», или «I filosofi immaginari»). Она звучала на итальянском языке, но зрители обеспечивались французским подстрочником. Екатерина продолжала восхищаться композитором, так как он один, похоже, был способен победить ее невосприимчивость к музыке. Либретто этой двухактной легкой драмы Джованни Бертати рассказывало о самодовольном стареющем отце, двух его дочерях и поклоннике одной из них, некоем Джулиано, выдававшем себя за «знаменитого философа Аргафонтиду». Ария, которая больше всего нравилась Екатерине, вполне могла быть написана специально — так оно, вероятно, и было, — чтобы понравиться тому, кто обычно находит музыку «лишь шумом»: это была песня, в которую Паизиелло включил кашель в унисон с музыкой. Императрица нашла это замечательным и вполне достаточным, чтобы «умирать от смеха»{714}. Паизиелло получил за свои труды коробочку для нюхательного табака, а для жены — бриллиантовую веточку.

Теперь Екатерина обсуждала с Гриммом практические шаги по доставке библиотеки Вольтера в Петербург. «Думаю, что в наше несчастное время тревог и раздоров[49], — писала она 5 февраля, — будет лучше послать ящики с библиотекой по суше до Любека, а затем от Амстердама до Петербурга морем, и далеко не одно несчастье может случиться с ними. В Любеке их заберут на один из наших кораблей»{715}. Гласность, окружившая покупку Екатериной вольтеровской библиотеки, привела к потоку слегка замаскированных умоляющих писем из Парижа: их авторы стремились восхвалить ее щедрость. «Но я пока воздерживаюсь от дальнейшей ее демонстрации»{716}, — прокомментировала она. Кроме того, вскоре императрица вступила в переговоры с третьим герцогом Оксфордом о покупке картин, принадлежавших его покойному деду, сэру Роберту Уолполу, приобретшему их для своей галереи в Хоктон-холле в Норфолке. Со временем Екатерина купила двести четыре из этих картин за удачную сумму в сорок тысяч фунтов. (В августе 1779 года за ними был отправлен фрегат из Петербурга.)

Весной 1779 года великая княгиня Мария Федоровна ждала второго ребенка. Александр продолжал радовать бабушку, которая описывала его Гримму как «всегда веселого»{717} малыша и сообщала, что он уже начинает ходить и говорить. Единственное требование, которое, похоже, было необходимым, — это забирать у него куклу, когда он плохо с ней обращается.

Второй ребенок задерживался с прибытием. 12 апреля Екатерина сетовала в письме Гримму из Царского села:

«Великая княгиня все еще не родила. Если она проходит дольше четырнадцатого, я решу, что вся когорта [медиков] не знает, о чем говорит, настаивая, что женщины носят беременность девять месяцев, и что в будущем они всегда должны добавлять: «за исключением отклонений матушки-природы»{718}.

Через несколько дней Екатерина попросила Гримма поручить Райффенштайну заключить для нее еще одну сделку в Риме. На этот раз она хотела пригласить архитекторов.

«Ma si il signor marchese del Grimmo volio me faré un plaisir, будьте добры написать богослову Райффенштайну и попросите его найти для меня двух хороших архитекторов, итальянцев по происхождению и профессионалов, которых он наймет на службу Ее императорского величества всея Руси по контракту на много лет и которых отправит из Рима в Петербург как ящик с инструментами. Он должен не сулить им миллионов, но пообещать честную и разумную оплату; он должен выбрать честных и разумных людей, а не кого-то столь же трудного, как Фальконе, — с ногами, стоящими на земле, а не витающих в облаках. Пусть пошлет их ко мне, или к барону Фридрихсу, или к графу Брюсу, или к монсеньору д'Эку, или к монсеньору Безбородко, или к дьяволу с его бабушкой, если они доедут, потому что веемой архитекторы или слишком стары, или слишком слепы, или слишком медлительны, или слишком ленивы, или слишком молоды, или слишком бесполезны, или слишком велики, или слишком богаты, или слишком солидны, или слишком устарели… одним словом, они являются чем угодно, кроме того, что мне нужно»{719}.

Второй сын Павла и Марии Федоровны, Константин, родился наконец двадцать седьмого апреля, через шесть дней после пятидесятилетнего юбилея Екатерины. «Маленький шельмец заставил нас ждать с середины марта, — сообщила Екатерина Гримму, — но уж когда решил родиться, обрушился как буря, появившись за полтора часа… Итак, вот он, Константин, — такой же крупный, как первый, — и я теперь с Александром справа и Константином слева»{720}. Когда ее не окружали дети, ее окружали собаки: «Один из Томасов лежит частично на подушке позади меня и частично на моем плече. Обратите внимание, он не дает мне писать»{721}.

С самого начала бедный малыш Константин не мог даже надеяться сравниться в глазах бабушки со своим образцовым братцем, которому было уже почти полтора года и который забирал все внимание Екатерины, как она рассказала Гримму в конце мая:

«Да понимаете ли вы, что, говоря со мной о монсеньоре Александре, потворствуете моей слабости? Я рассказывала вам раньше, что этот принц хорошо развивается, но теперь это не все: он начинает проявлять исключительный интеллект для ребенка своего возраста. Я теряю с ним голову, и