малыш проводил бы со мной все дни, если бы ему позволили. Его настроение всегда ровное, потому что он здоров, и это настроение состоит из постоянного счастья, приветливости, тактичности, отсутствия страха и красоты купидончика. Этот ребенок радуется каждому, и в особенности мне. Я могу делать с ним все что захочу; он уже умеет ходить без посторонней помощи; когда у него режутся зубки, даже боль не меняет его состояния: он показывает, где болит, не прекращая улыбаться и шалить. Он понимает все, что ему говорят, и создал свой собственный, вполне понятный язык, используя знаки и звуки»{722}.

Александр преуспел также в покорении Паизелло, который использовал придворный оркестр, чтобы играть любимые песенки ребенка, после чего Александр благодарил музыкантов «на свой собственный манер». Константин, со своей стороны, пока еще не казался бабушке обаятельным. Она совершенно не принимала ребенка, пока не проявлявшего крепкого здоровья, коим Александр обладал с самого рождения: «Я не возлагаю больших надежд на монсеньора Константина… Это очень слабое существо; он плаксивый, угрюмый, не смотрит по сторонам, избегает света и убирает носик в одеяла, чтобы спрятаться от воздуха. Если он останется жив, я очень удивлюсь»{723}.

Пятого июля Екатерина послала Гримму следующее сообщение о развитии Александра и об обучающей игре, в которую она сама с ним с удовольствием играет (из описания ясно, что родителей ребенка не лишали его общества, хотя они, конечно, не следили за его воспитанием):

«С утра я занималась законами, затем прибыли отчеты за день, затем в половине одиннадцатого явился монсеньор Александр. Говорят, что когда я причесываюсь, я заодно леплю из него смешную маленькую личность, которая делает все, что я хочу, и которая счастлива и дружелюбна, насколько позволяет возраст. Его испортили за те четыре дня, что мы не виделись, но сейчас все исправлено, к полному удовольствию мамы и папы (о, это вовсе не мало), которые не могли с ним справиться. Я говорила вам уже раньше и повторяю вновь, что очарована этим ребенком. Каждый день мы узнаем что-то новое — то есть из каждой игрушки делаем десять или двенадцать, и неизвестно, кто из нас двоих больше развивает свои таланты; удивительно, какими усердными мы становимся… После обеда мой малыш возвращается, если хочет, и проводит три или четыре часа в моей комнате. Часто на него не обращают внимания; если ему станет скучно, он может уйти, но такого еще не случалось»{724}.

В том же письме Екатерина попросила Гримма прислать ей недавно вышедшую книгу французского натуралиста графа Бюффона, «которая рассказывает, что мир существует 74 000 лет и просуществует еще 95 000. Я хочу знать, почему»{725}.[50] Вагнер, библиотека Вольтера, и модели лоджий Рафаэля уже находились на пути из Любека, и почти семидесятилетний Ринальди (один из архитекторов Екатерины, который становился «слишком старым») поправлялся после неудачного падения во время работы на стенах здания.

12 июля спектакль Паизиелло «Le philosophe ridicule» («Смешной философ») был поставлен во второй раз. (В прошлом месяце жена композитора прыгнула в пруд в Царском Селе от страха, что ее собирается атаковать лебедь.) Паизиелло достиг замечательных высот, создав мелодии, которые остались в памяти Екатерины, и она попросила сыграть спектакль снова через два дня, когда сообщила Гримму:

«Чем больше я смотрю его постановки, тем больше удивляюсь необычайности того, что он создает из тональностей и звуков. Даже кашель, например, становится мелодичным, и все наполнено гордым безрассудством, и непонятно, как этот музыкант овладевает вниманием органов, совсем нечувствительных к музыке — моих органов слуха. Когда я ухожу после спектакля, моя голова полна музыки; я узнаю и почти могу пропеть его композиции. О, сколь уникальна голова Паизиелло!»{726}

Она начала учить Александра читать, хотя он еще не умел говорить. Малыш уже узнавал букву «А». Следом они собирались учить другие гласные и слоги. В честь именин великой княгини был устроен маскарад, на котором Екатерина напела Паизиелло один из его мотивов. По этому случаю сэр (он стал им недавно) Джеймс Харрис при посредстве своего вновь приобретенного друга князя Потемкина (он уже оставил идею добиться прогресса через графа Панина) получил необычную возможность с глазу на глаз поговорить с императрицей об иностранных делах. Он описал это событие лорду Висконту Уэймоту:

«В понедельник, двадцать второго июля, на маскараде, данном в честь дня рождения великой княгини, через некоторое время после завершения Ее императорским величеством карточной партии, во время которой я помогал, монсеньор Корсаков подошел ко мне, пригласил следовать за собой, провел в личную гардеробную императрицы, представил меня и мгновенно исчез. Императрица предложила мне сесть и начала разговор сама, сказав, что после ее собственных дел наши она принимает к сердцу ближе всех других; что в последнее время они очень серьезно привлекали ее внимание; что она готова выслушать все, что я хочу сказать, и будет счастлива, если сможет устранить огрехи, которые, по ее представлениям, существуют в каждом плане, составляемом ею с пользой для нас… Она заверила, что если бы не имела намерения выслушать меня и не была особо расположена ко мне, она бы никогда не пришла на встречу со мной таким необычным образом. Поэтому она хочет, чтобы я говорил без утайки, а она внемлет и моим чувствам, и моим советам, если они у меня есть. Подбодренный таким образом, я изо всех сил попытался нарисовать перед нею настоящее состояние Европы в общем и положение Англии в частности…

Наш разговор длился почти час. Она отпустила меня, когда было уже совсем темно, и яс трудом нашел дорогу через запутанные коридоры обратно в бальный зал»{727}.

23 августа Екатерина рассказала Гримму, что в опере Паизиелло не существует мелодии, которой она не знала бы наизусть, и она считает, что Паизелло, должно быть,