Впереди лежало безграничное песчаное море, где лишь изредка пробивался репейник. А попадавшиеся на пути редкие кочевья были далеко небезопасны, так как мирные туркмены могли в одно мгновение превратиться в немирных. При этом купец Петрович все время пребывал в полуобморочном состоянии от страха, а наездник Сеид, наоборот, был готов драться до конца.

Наконец миссия догнала шедший в Хиву караван и примкнула к нему. Стремясь как можно меньше обращать на себя внимание, Муравьев сразу же переоделся в туркменский халат и назвался Мурад‑беем. По мере движения к каравану приставало все больше и больше народа, направлявшегося в Хиву за хлебом. Через несколько дней в нем было уже более двухсот верблюдов и четыре десятка вооруженных людей. Ехать стало несколько спокойней, хотя теперь приходилось приглядывать за случайными спутниками, от которых можно было ожидать чего угодно.

Зная подозрительность восточных людей, Муравьев вел свои записи украдкой по ночам, шифруя написанное.

Впрочем, один раз пришлось пережить неприятные минуты. Однажды при встрече со встречным караваном там заподозрили неладное и спросили старшину муравьевского каравана:

– Что это у тебя за странные белые люди?

Старшина, будучи уже куплен Муравьевым, отмахнулся:

– Это пленные урусы. Нынче пришло их судно к берегу, поймали троих и теперь везем в Хиву на продажу!

– Везите, везите неверных собак! – засмеялись встречные туркмены. – Мы сами только что продали несколько урусов и взяли хорошие деньги. Нынче этот товар в цене!

От такого разговора оптимизма у членов миссии не прибавилось. Но все обошлось.

После своего «разоблачения» Муравьев послал двух нанятых гонцов: одного в Хиву с известием к хану о своем прибытии, а другого – в ближайшую ханскую крепость, Ак‑Сарай, извещая о том же коменданта крепости.

2 октября члены миссии достигли Хивинского оазиса. Ночью произошло лунное затмение, перепугавшее всех караванщиков. «Со стесненным сердцем, – писал впоследствии Муравьев, – переехали мы границу. Картина природы резко изменилась – повсюду возделанные поля, сады и арыки».

Вскоре Муравьева встретил выехавший к нему навстречу туркменский старшина Берди‑хан, воевавший за персов в прошлую войну, раненный в Асландузском сражении, а затем некоторое время служивший у нас, после чего он вернулся в Хиву.

Уже перед самой Хивой прискакал конный стражник-чапар, объявивший приказ хана ехать послу в крепость Иль‑Гельды и там ожидать дальнейших указаний.

В деревне Муравьева фактически посадили под арест. Визит к хану день за днем откладывался, причем обращение с Муравьевым становилось хуже и хуже, еды давали все меньше, а чай исчез вовсе. Минуло двенадцать дней. По слухам, хан Магмед‑Рахим подозревал, что Муравьев не посол, а лазутчик.

Однако сразу посадить на кол русского посланца хан не решался. Один раз его предшественник уже перерезал всех русских. Тогда ему это сошло с рук. Но теперь, зная, как русские только что разгромили огромную персидскую армию, злить Белого царя было опасно.

Наконец Магмед‑Рахим собрал совет своих вельмож. Обстановка среди вельмож была нервной. Дело в том, что по Хиве уже ходили слухи, что к берегам Туркмении пришел большой русский флот, что там уже заложена большая крепость и что прикинувшийся послом русский лазутчик, узнав дорогу, на будущий год непременно приведет в Хиву русское войско. Первым слово взял сам хан:

– Туркмены, проводившие сюда русского посла, не должны были допустить его в мои владения. Туркмены должны были убить его и доставить мне только письма и подарки, которые он вез. Но так как русский посол уже здесь, надо решать, что с ним делать.

После Магмед‑Рахима с подушек поднялся верховный судья-кази. Он был краток:

– Нечестивого следует вывести в поле и зарыть живым!

– Кази, – покачал головой хан, – я предполагал, что у тебя больше ума, чем у себя самого, но теперь вижу, что ума у тебя нет совсем. Если я его сейчас убью, то на будущий год Белый царь придет со своим огромным войском и захватит весь мой гарем. Думаю, что теперь все же лучше принять посла, после чего отправить его обратно. А ты ступай вон!

После этого голоса в ханском совете разделились. Одна часть вельмож полагала, что Муравьев приехал, чтобы спасти русских невольников. Другие предполагали, что он будет требовать удовлетворения за сожжение десять лет назад двух русских купеческих судов в Балаканском заливе. Наконец, третьи настаивали, что русские будут требовать возмездия за кровь князя Бековича.

После этого мнения снова разделились. Несмотря на изгнание кази, большинство мнений сводились к тому, чтобы посла казнить. Спорили, как лучше казнить – посадить на кол или содрать с живого кожу. Самые либеральные предлагали зарезать посла тайно или забить в колодки.

В результате все переругались и совет закончился ничем. Магмед‑Рахим был недоволен и сказал, что над судьбой посла будет теперь думать сам.

Надзиравший за Муравьевым комендант крепости Хаджат‑Мегрем тотчас известил Муравьева о вариантах его судьбы. Капитан только перекрестился:

– На все воля Божья!

«Я не знал, – писал впоследствии Муравьев, – на что мне решиться; мне предстояли неминуемо или томительная неволя, или позорная и мучительная казнь; я помышлял о побеге и лучше желал, чтобы меня настигли в степи, где я мог умереть на свободе с оружием в руках, а не на плахе под ножом хивинского палача. Однако же мысль о неисполнении своей обязанности, когда еще могла быть на это сомнительная и малая надежда, меня останавливала. Я решился остаться, привел в порядок свое орудие и приготовился к защите, если бы на меня внезапно напали. К счастью, со мною была книга Попа – перевод «Илиады»; я всякое утро выходил в сад и занимался чтением, которое меня развлекало». Что и говорить, выдержка у капитана Николая Муравьева была железная!

Впоследствии, в минуты откровения, он расскажет, что мечтал в те дни, чтобы его сделали невольником и он со временем поднял бы мятеж, свергнув рабство.

Между тем становилось все холоднее – приближалась зима. Сорок восемь тревожных дней и ночей прожил Муравьев, ежеминутно находясь между смертью и надеждой.

* * *

Только 17 ноября, после долгих колебаний, хан решил все же не убивать посла, а принять и выслушать. В Иль‑Гельды поскакал ханский гонец, и Муравьев в тот же день выехал в Хиву. «Очутившись в поле, – рассказал он впоследствии в своих записках, – я почти не верил, что освобожден от жестокого заточения, в котором ежеминутно ожидал себе смерти».

Хива встретила Муравьева высокой каменной стеной, над которой возвышался огромный бирюзовый купол мечети. Дальше ехали мимо каких-то древних могил, многочисленных арыков с каменными мостами и обширных садов. Толпа любопытствующих встретила Муравьева на въезде в город и бежала